Григорий Замчалов - Великан

— Бежим скорей, тятям скажем.

Мы схватили горшок и понеслись.

Пашня была близко. Мы выбежали из леса — наши сидят под деревом, обедают. Я только начал им рассказывать, Иван Федорович вскочил на ноги.

— Где, какая собака? Ах, паршивцы! Да ведь он мог вас насмерть загрызть!

Мой тятя тоже вскочил. Они даже не дослушали про зайчиков. Кинулись в палатку, схватили ружья и — в лес, откуда мы пришли. Мы с Семкой побежали за ними, но они так здо́рово прыгали, что мы сразу отстали. Зашли в лес — их уже не видно. Искали, искали, нигде нет. Как в землю провалились.

Мы уже хотели обратно итти. Смотрим — опять серая собака, Скачет во весь дух, в зубах у нее наш зайчик висит. Вдруг на леса — бабах! Мы глянули — там дымок, за дымком Иван Федорыч. Собака подпрыгнула и ударила в другую сторону. Тогда из леса второй раз — бабах! Это выстрелил мой тятя, я хорошо видел. Собака закружилась на одном месте, потом упала. Иван Федорыч подошел и сапогом повернул ей морду.

— Здоровый! Видно, не очень голодный был.

Он подумал немного, потом обернулся к Семке и сердито закричал:

— Да зачем вас понесло в лес-то?

— Мы обед тебе несли. Мама утку послала, которую ты вчера убил.

— Умница твоя мама! Я же не голодный тут. Вы знаете, какая это собака была? Волк!

Я прямо подпрыгнул от радости. «Ага, теперь не будешь форсить больше! Погоди, еще нашему тяте премию дадут. Я расскажу всем мальчишкам, и тогда о ваших утках никто даже не вспомнит».

Подошел и тятя. Он тоже потрогал волка сапогом и вдруг сказал:

— Эх, и здоровый! Ну, Иван Федорыч, тебе второй день везет. Вчера пять уток сшиб, сегодня волка.

Иван Федорыч даже сам удивился:

— Постой… Да разве это не ты его? А мне показалось…

— Нет, я промахнул. Шут его знает, палец как-то сорвался. Бахнул и сам вижу — в дерево. Такое уж, видно, счастье тебе.

Семка обрадовался. Он стал уверять, что своими глазами видел, как его отец убил волка. Я хотел сказать, что все это неправда. Но тятя строго поглядел на меня и мигнул, чтобы я молчал.

Тогда я вспомнил больную Семкину мать и все понял. Наверно, так же было и с утками: тятя попадал, а Иван Федорыч только подбирал. Вот так тятя! Жалко, нельзя рассказать никому!

У меня дома был ножичек, складной. Я его от всех прятал, потому что он с шилом и штопором, — такого ни у кого нет. Вечером мы с Семкой собрались итти в кузницу, смотреть, как там огненную болванку разбивают. Семка вышел из дому заплаканный.

— Гриша? Нашей маме опять хуже. Она капусты поела, и у нее живот заболел.

Я забежал домой, взял свой ножичек и зажал его в руку. Пошли в кузницу. Семка все про мать свою говорил. Я нарочно поглядел в сторону, как будто там было что-то интересное. Семка тоже оглянулся, а я тем временем бросил вперед ножичек.

Идем дальше. Вот уже видно. Я опять стал смотреть по сторонам, чтобы Семка один нашел. А он не видит. Зевает, как ворона. Я толкнул его плечом, прямо на ножичек — он все равно не увидел. Наступил рядом и прошел мимо. Мне пришлось нагнуться, будто ногу уколол, и поднять.

Немного прошли, я второй раз кинул. Он опять прошел мимо. Вот слепой! В третий раз я, как бросил, так начал смотреть себе под ноги. Семка тоже опустил голову. Неужели и так не заметит? Нет, заметил. Вытаращил глаза, кинулся вперед и закричал:

— Чур одному! Чур одному!

Наконец-то! Я подбежал и нарочно стал говорить, что я тоже видел. Но он знал правила: раз я ничего не крикнул, значит ножичек его. Все вышло хорошо, как я хотел. Но дальше все пошло совсем не так. Семка первым делом объявил, что ножик чересчур маленький. Потом, у него нет ножниц и подпилочка. Потом, одно лезвие на конце чуть сломано. Я говорю:

— Ну, и бесстыжие глаза у тебя! Ты знаешь, какая польза от ножика? Потом, самое главное: кто найдет, тому счастье будет. Вот ты нашел, значит ваша мать скоро поправится.

Он обрадовался и меня же начал стыдить: как я под самым носом не заметил ножичка, Пришли к кузнице, там полно ребят, а он во весь голос кричит:

— Вот счастье нам! Тятя вчера пять уток убил, сегодня волка. Я сейчас иду — на дороге ножик. А Гришка — ворона: чуть не наступил на него и не заметил…

Я сжал зубы — ни одного слова. Ладно, думаю, бреши! Но он как нарочно, заговорил про тятю: как он два раза оскандалился — один раз с утками, другой раз с волком. У Семки выходило так, что тятя даже ружья как следует держать не умеет.

Тогда я не вытерпел. Схватил его за грудки и крикнул:

— Эх, дурная твоя голова! Да ты знаешь, откуда вам счастье такое?

Тут мимо кузницы прошел Иван Федорыч с нашим тятей. Я поглядел на тятю и рот себе зажал рукой.

— Э-э, не знает, не знает, что сказать!..

Думаете, легко мне было промолчать? Зато я теперь знаю: вырасту, буду все делать, как тятя.

Про колхозы тогда еще не знали, трактора ни одного не было, каждый сеял сам для себя, да еще в разных местах, на узеньких делянках. Про пионеров у нас только слух шел, а комсомольцев было штук десять, не больше. Над ними все смеялись, считали их вроде дурачков — за то, что они любят песни петь. Я сам тоже так думал.

И вот один раз пришло время косить, а у нас ни лошади, ни косаря нет. Мамка хоть и умела косить, да чего она накосит? Кабы она мужик была, а то какая в ней сила? Да и косы тоже не было.

Раньше нам всегда и косил и возил дядя Петька, а тут у него у самого лошадь сдохла. А другие дядья у нас богатые. Они даже не знались с нами.

Мамка плакала все время:

— Пропадет хлеб, весь погибнет! Зимой что будем есть? Разве что побираться пойдем.

Я сказал ей, чтобы она по́мочь собрала, — она не хочет.

— Водки, — говорит, — надо, без водки никто не пойдет. А у нас денег нисколько нет.

Пошла мамка к Лаптевым. У них трое мужиков и лошади были. Микита Лаптев говорит:

— Ладно, сделаем. И скосим и обмолотим — готовенький хлеб получишь. Только половину нам.

— Да что же нам-то останется? Там его всего ничего, а ты — половину.

— Ну, как хочешь. А так, зря, мы тоже не будем возиться.

Мамка подумала, подумала, да и согласилась. Что же с ними сделаешь, раз они такие? Весь хлеб пропадет, тогда еще хуже будет.

Пришла она после этого домой и все мне рассказала. Она всегда мне все рассказывала. Я хоть и маленький был, а все-таки самый старший.

Я хотел придумать что-нибудь, чтобы без Лаптевых обойтись, и не придумал ничего. Так на этом и порешили. Мамка сказала, что в это воскресенье Лаптевы свой хлеб будут докашивать, а на другое наш скосят.

Вечером пошел я на улицу — там Серега Шкурин и еще другие мальчишки. Стали играть, а Серега все время форсит. Своим братом Мишкой хвастает, что он в комсомол поступил. Я говорю: