Евгения Яхнина - Шарло Бантар

— Мадлен! — воскликнул Кри-Кри. — Я бежал из версальской тюрьмы. Меня бросил туда Люсьен… Он действовал заодно с Анрио. — Мальчику было тяжело говорить об этом с Мадлен, но ему так хотелось, чтобы она узнала всю правду. — Это Люсьен поднял белый флаг…

Молодая женщина обняла Кри-Кри. Неровным, прерывающимся голосом она сказала:

— Прости меня, Шарло: ведь я тебя заподозрила в трусости. Теперь я всё поняла. К несчастью, слишком поздно… Вот этого мне нельзя простить… — Мадлен вытерла катившуюся по щеке слезу. — Да, Шарло, я больше всех виновата… Смогу ли я чем-нибудь искупить своё преступление перед Коммуной?..

— Идём скорей, — заторопил её Жако, — уже светает.

Туман рассеялся. Нужно было спешить. Жако взял Мадлен под руку, и они направились опять по той дороге, по которой недавно несли Жозефа. Но скоро Мадлен заметила, что Жако не поспевает за ней. Она остановилась и посмотрела на него в упор:

— Что с тобой, Жако? Ты еле передвигаешь ноги и хромаешь.

Она окинула юношу взглядом с головы до ног и только теперь увидела, что из его правого сапога сочится кровь.

— Ты ранен, Жако? — с тревогой в голосе спросила она.

— Пустяки! Пуля прошла навылет, не тронув кости, — ответил Жако, виновато улыбаясь. — Ты иди, не дожидайся меня. Мне надо отдохнуть две-три минуты, а потом я тебя догоню.

— Надо перевязать рану, да хорошо бы её и промыть, — сказала обеспокоенная Мадлен.

— Вот если бы мы нашли хоть немного воды! — силясь улыбнуться, сказал Жако. — У меня совсем пересохло горло.

Мадлен взглянула на товарища, и сердце её сжалось. Жако был в жару. На похудевшем лице выделялись большие глаза, обведённые кругами; губы слиплись и пересохли. Мадлен оглянулась по сторонам.

На углу улицы Фонтен-о-Руа, прямо против них, в чуть розовеющем утреннем свете вырисовывались контуры фонтана. Не раздумывая, Мадлен перебежала улицу, сняла с головы кепи, наполнила его водой и принесла Жако.

— Необходимо всё-таки перевязать тебе рану. Спрячемся вот здесь. — Мадлен указала на разрушенный снарядами дом.

Рядом железный фонарный столб переломило надвое, и верхняя его часть висела, точно сломанный сук. Несколько далее другой, более счастливый, устоял, но не уцелело ни одно стекло. В самом доме верхний этаж выгорел целиком. Каким-то чудом сохранилась лишь блестящая медная кастрюля, подвешенная на крюке. В утренних лучах солнца медь горела особенно ярко.

Это напоминание о повседневной жизни, о хорошей хозяйке, которая накануне разгрома добросовестно начистила кастрюлю, врывалось контрастом в картину разрушения.

В окнах магазина в нижнем этаже были выбиты все стёкла. Сорванная ставня одним краем опиралась о подоконник, другим касалась земли.

По этому импровизированному мостику Мадлен и Жако забрались в магазин.

Мадлен сняла патронташ. В нём ничего не было, кроме марли, но она-то как раз теперь и пригодилась.

Жако подал Мадлен свой перочинный нож. Она разрезала голенище сверху донизу и сняла с ноги сапог.

После перевязки и холодной воды Жако почувствовал значительное облегчение. Теперь он мог шагать рядом с Мадлен, не отставая.

Они спешили на помощь Этьену.

Миновав Бельвильский бульвар, они услыхали частую перестрелку, доносившуюся с улицы Рампонно.

— Этьену теперь жарко! — промолвил Жако.

Но стрельба вдруг сразу прекратилась.

Вскоре прогремел выстрел из пушки, и снова всё утихло.

Мадлен остановилась.

Жако молча опустился на мостовую.

Оба поняли, что баррикады на улице Рампонно больше не существует.

«Этьен говорил, что я не успею вернуться, — подумала Мадлен. — Но это из-за ноги Жако».

Она взглянула на своего спутника. Он сидел и беспокойно озирался по сторонам.

— Ты что, Жако? — спросила Мадлен.

— Мне пришла мысль… — сказал Жако. Голос его стал совсем беззвучным. — Я вспомнил о канализационной трубе, про которую говорил маленький Бантар…

— Правильно, Жако, желаю тебе удачи! — Мадлен протянула ему руку. — Иди скорей, а я… никуда не пойду.

— Мадлен!.. — вскричал Жако и поднялся на ноги.

До сих пор он безмолвно подчинялся ей, но теперь вдруг почувствовал себя более сильным, чем эта девушка, которая всегда восхищала его своей отвагой. Он не сразу нашёл подходящие слова, чтобы выразить своё возмущение её малодушием.

— Идём! — сказал он тоном, исключающим возражения. — Идём, объяснимся дорогой. Нельзя терять ни минуты. Ты погубишь и себя и меня. Дойдём до колодца, а потом — решай!

Жако схватил Мадлен за руку и увлёк за собой.

Мадлен не сопротивлялась. Они шли молча.

Город медленно пробуждался. Часы на башне мэрии пробили три раза.

Жители нерешительно приоткрывали ставни и робко выглядывали из окон. Никто не торопился выходить из дому.

Укрываясь в воротах от проезжающих патрулей, Жако и Мадлен понемногу приближались к обгоревшим стенам мэрии. Напротив находился двор с подземным ходом, о котором говорил Кри-Кри.

Они вошли в открытые ворота, не встретив во дворе ни одного человека.

Увидев люк, Мадлен остановилась. Жако взглянул на неё. Она стояла, опустив голову, на щеках её блестели слёзы.

Жако, преодолевая жалость к Мадлен, заговорил сурово:

— Конечно, самым лёгким было бы для тебя сесть посреди улицы и с презрением смотреть в лицо жандармам, которые вдоволь поиздеваются над тобой, прежде чем прикончить. Но так поступают самоубийцы, а не борцы. Ты на меня не сердись, если я тебе прямо скажу, что думаю. Ты была невольной соучастницей предательства Люсьена, а теперь сознательно хочешь изменить знамени, на котором написано: «Борьба до конца!»

Сердце Жако учащённо билось. Он перевёл дыхание и сказал:

— Подумай, наконец, о Жозефе! Мы оставили его на руках мальчика…

Но это напоминание было уже лишним. Упрёки Жако, его искренние и простые слова нашли дорогу к сердцу Мадлен. Не поднимая головы, она прошептала:

— Я пойду с тобой, Жако.

Люк, через который вылез недавно Кри-Кри, оставался открытым. Жако и Мадлен спустились в колодец..

Город пробуждался к жизни. Чаще стал доноситься барабанный бой.

Начиналось страшное воскресенье последней майской недели 1871 года.

Хотя на баррикаде оставалось ещё пятнадцать бойцов, со стороны можно было подумать, что люди её покинули.

Версальцы не возобновляли атаки, а коммунары, готовясь к последней встрече с врагом, старались действовать бесшумно.

Возбуждённый Лимож шагал, выбирая проходы между камнями, бочками и мешками. Несколько раз он останавливался у фортепьяно, принадлежавшего когда-то виноторговцу Гавару.

С того дня как Бантар поставил здесь инструмент вместо заградительного материала, его постепенно заваливали мешками с песком, обломками мебели, вывесок и брёвнами, которые громоздились вдоль возведённой стены.