Вадим Чирков - Доброе племя индейцев Сиу

— Армию пора проветрить! Провести на следующей неделе Самую Большую Приборку под кодовым названием «Метла». А за ней, на следующей неделе, провести Самые Большие Маневры, кодовое название «Ветерок». Операции подготовить, о готовности доложить!

И вот уже подходил срок Самой Большой Приборки — она должна была начаться завтра, — как все в Танке услышали громкий треск. Что-то где-то треснуло, но никто не мог сказать, что, и никто не мог сказать, где. Потом треснуло в другом месте. В третьем… Затем треснуло сильнее, и Танк загудел.

— Тревога! — закричал дежурный офицер. — Тревога!

Все кинулись по своим местам, башня зашевелилась, заскрипела, орудие стало подниматься, заворчал и взревел мотор…

А треск в Танке продолжался. Танк трещал уже повсюду.

И вдруг над солдатами показался голубой и острый осколок зеркала. Это был кусочек неба. И еще, и еще… Неба вверху становилось все больше — броня валилась наземь. И вот в Танк заглянуло солнце. Армия превратилась в толпу, толпа металась по Танку, не зная, что делать, куда спрятаться.

А Танк разваливался, словно он был не из металла, а из глины. Вот уже лежит вместо него груда металлолома. Армия, побитая и покалеченная обломками брони, лишенная своей защиты, разбежалась, боясь попасть в плен к побежденным…

Прошло еще немного времени, и ржавая груда металла сплошь заросла зеленью, а зелень покрылась круглыми белыми цветами.

Обломки Танка затянула трава, которую люди зовут вьюнком и которая становится разрыв-травой, если ей что-нибудь мешает расти…

Никита вдруг увидел беленькие воронки цветов вьюнка ярко-ярко, их было, много, они были повсюду, они были как снег. Их запах походил на мамины духи. Оттого, что цветов много, Никите стало спокойно и хорошо. Он почувствовал, что и дальше все будет хорошо, — ведь он теперь знает новую тайну, новую силу.

…А команда, скажу вам напоследок, не распалась. Она существует по сей день. Что там произошло назавтра в команде после того, как Никита вручил письмо, что он еще говорил, я не знаю.

Команда существует; она охраняет деревья в нашем дворе и на улице. Мальчишкам больно, когда они видят сломанное деревце, — так, словно сломали что-то внутри тебя.

Ведь иначе и не может быть, потому что внутри каждого из нас есть свое деревце: оно гнется под ветром и распрямляется, непокоренное, его мочит дождь, и оно подставляет под капли листья-ладони; когда приходит время, оно покрывается зеленой листвой… оно живет в нас, зеленое деревце, и благодаря ему мы так остро чувствуем осень и весну, боль и радость…

Михаил Афанасьевич — он живет в 37 квартире — мальчишкой был давно, лет тридцать с лишним назад. Он слесарь-ремонтник на автобазе. Рационализатор, изобретатель. На автобазе чуть что — обращаются к нему:

— Афанасьич, давай помозгуем вместе…

И не было еще случая, чтобы он не решил технической задачи.

Потом хвалят: золотая голова!

Я с ним хорошо знаком, я расскажу, какой была эта золотая голова тридцать с лишним лет назад.

Мишка перешел в пятый класс и сказал другу Сеньке, что скоро будет знать три языка: русский, молдавский и немецкий.

А через два дня немецкий язык сам пришел к Мишке, да только не тот, который он хотел. Началась война.

Наши отступали.

Наши прошли через село не задерживаясь, скорым маршем. Сказали: ждите, мы немцев остановим, а потом погоним назад. И ушли.

Улеглась за нашими пыль — лето было жаркое, сухое — и село ненадолго затихло. И вдруг понеслось тревожное: немцы идут! Немцы… И все стали хорониться по домам.

Немцы появились в селе часов в одиннадцать дня. Самые первые были на мотоциклах. Сидящие в колясках держали наизготовку автоматы.

Мишка и Сенька сидели на чердаке Сенькиного дома и смотрели на немцев сначала в окошко, а потом, испугавшись автоматов, — в щели.

Мотоциклы подняли пыль. Пыль над дорогой казалась живой: клубы ее шевелились и вздрагивали, вдруг выбрасывая из себя еще машину, еще… Потом пошли танки.

Поначалу ребята считали машины и танки, чтобы, когда понадобится, сказать, сколько их, а потом сбились со счета. Немцев было очень много. Через село шла, наверное, целая армия.

Пыль поднималась все выше и выше, закрывая село от солнца; беспрерывно ревели моторы; слышалась немецкая речь, похожая на окрики.

Ребятам надоело сидеть на чердаке, они спустились во двор и подошли к забору, у которого уже стояли и бабка, и дед, и Сенина мама.

Лица у немцев были красные, пыльные, чужие. Немцы торопились. Иные и не смотрели на них, стоящих за забором, другие смотрели. Смотрели, показывая на них друг другу как на что-то смешное, один зачем-то погрозил кулаком, другой что-то крикнул, еще один прицелился, пугая, автоматом…

Дед застыло смотрел на немцев, словно что-то вспоминая, а когда немец пугнул автоматом, ушел в дом. У крыльца остановился и сердито позвал всех. Бабка осталась. Она долго стояла у забора, не в силах оторвать от него оцепеневших рук.

И на другой, и на третий день через село шли немецкие и румынские войска. Канонада на востоке глохла; только вечерами и ночами там вспыхивало и светилось небо.

Войска прошли, но мальчишек еще день-два не выпускали на улицу. По селу расхаживали трое полицаев — двое незнакомых, а один — и ихнего села, Митька Савранчук. Незадолго до начала войны он куда-то пропал; вернулся и сразу же стал полицаем. Всегда его звали неуважительно — Митькой, хотя ему было лет 28, прибавляли: «пустой парень». И вот он полицай.

Вышли мальчишки, стали смотреть — и то село, и не то. Вывеска на сельсовете — Рostul de jandarmi. Солдат с винтовкой. На школе вы вески никакой. Магазин — с открытой дверью пустыми полками. От всего прежнего в магазин остался только запах — муки, одеколона, мыла и селедки. По магазину шныряют мыши.

Самое главное — долго было неизвестно, что теперь можно и чего нельзя. Неизвестно даже — можно ли пойти на ставок купаться, можно ли играть в цурку. Как теперь играть в самую главную игру — в войну?

В доме у Мишки поселился офицер. Он был высокий, черный и злой. (Сколько ни пытался Михаил Афанасьевич вспомнить, рассказывая еще что-то про немца, не вспомнил. Помню, говорит, высокий, помню — такой: Михаил Афанасьевич выпячивал грудь, задирал голову, помню черный. И злой. Он сестренку чуть не убил).

Немец прогнал бабушку и Аньку с их кровати, и денщик заново ее застелил. Анька взяла да и забралась на свою кровать, да еще с козленком — кровать-то была ее, откуда маленькой знать, что теперь у немца все права. Немец увидал — козленка за загривок да об дверь — из козленка и дух вон. Аньку — за ним, об ту же дверь. Она ударилась, упала — кричит. Немец за пистолет, орет: швайне! Швайне! Бабка к немцу, — она ему как раз еду готовила, — просит, не надо, ребенок ведь… Немец рявкнул еще что-то и спрятал пистолет.