Галина Ширяева - Утренний иней

«Донн!» — по-прежнему ясно и отчетливо звучал в ней этот странно знакомый звук.

И неожиданно она вспомнила глаза Евфалии Николаевны в тот метельный интернатский день, когда та оторвала свой взгляд от снежной завесы за окном учительской и сказала: «Прости меня, Настя!» И тут же эти глаза заслонило лицо деда, родное лицо деда, вдруг ставшее похожим на лицо колдуна из «Страшной мести».

А может быть, как и в «Страшной мести», кто-то в их роду должен ответить?

Может быть, это она, Настя, должна ответить? Ведь она в их роду последняя. Последняя и единственная!

Она тихо опустила голову на подушку и лежала так долго-долго на спине, вглядываясь в высокий, слабо белеющий в темноте потолок комнаты.

А потом она вновь услышала очень ясно и очень отчетливо: «Донн!»

Нет, это были не часы в соседней комнате. И не дверной гонг. Уже спокойно, с ясной, холодной головой она вспомнила, ни что был похож этот звук, так ясно и четко прозвучавший в ее душе.

Так звучит колокол-памятник над сожженной фашистами деревней.

Утром она пошла в школу. Пошла потому, что у матери был выходной и пришлось бы что-нибудь сочинять, чтобы не выдать Тамару Ивановну, которая так по-странному разрешила ей сегодня в школу не приходить. А еще потому, что не хотелось оставаться дома.

Дед уехал чуть свет, с первым автобусом. Он уехал спокойный, даже радостный. А у Насти на душе было неспокойно и нерадостно.

Утренние сумерки сегодня были особенно густыми. Там, над рекой, висело темное, почти черное небо. Наверно, к городу из-за реки плыла огромная туча, неся на своих крыльях буран или метелицу, которую так красиво изображала на сцене Таня Копейкина. Но беленькая румянощекая Таня была во всем белом, блестящем, а то, что надвигалось на город, было мрачным и еще больше сгущало сумерки, которым пора было рассеиваться, потому что шел уже девятый час.

Шел девятый час, и Настя прибавила шагу.

Ярко освещенная школа вывернулась из-за угла, как красивый теплоход выплывает на ночной реке из-за крутого острова. А застекленный, залитый светом вестибюль, коробкой выступающий вперед, к самому тротуару, напоминал светящийся елочный домик.

Почти у самого школьного крыльца ее догнала Аллочка Запевалова.

— А! Букатина! Здравствуй, Букатина! Что это ты вчера опять в школе не была, а? Я к тебе зайти хотела, а сама Тамара Ивановна сказала: «Не надо». Она что — твоя старая знакомая, что ли? А, Букатина? Нет?.. А что ж ты тогда у нее блатные четверки получаешь?

Настя крепче сжала ручку портфеля, чтобы удержаться, чтобы не сказать Запеваловой какую-нибудь гадость или еще хуже — опять не трахнуть ее этим портфелем. Аллочка же не отставала от нее ни на шаг, и на школьное крыльцо они поднялись вместе под не умолкающий Аллочкин говорок:

— А кто тебя еще на четверки будет тянуть, Букатина? Может, Екатерина Алексеевна? Ну, у ней-то, имей в виду, не больно разживешься! Она — не Тамара Ивановна, она — ой-ой! Она может подряд пять раз вызвать. Уж не отвертишься и схлопочешь, что заработала! А может, Тамара Ивановна тебя на отличницу тянет, а, Букатина? Так слушай, почему же все-таки ты вчера в школе не была? Ведь к тебе тут вчера твой папочка в гости приходил.

— К-какой папочка?..

— Как какой? Твой! Ждал-ждал, страдал-страдал, а тебя, хи-хи, не было.

«Отчим?» — подумала Настя и больше ни о чем подумать не успела: сзади налетела шумная ватага шестиклассников, и ее в общей куче втолкнули в распахнутую дверь школьного вестибюля.

— Букатина! — закричала над ее ухом Запевалова. — Вот же он опять! Опять с утра дожидается! Вот же, вот же, у окна!

Холодея, уже предчувствуя недоброе, Настя наперекор течению с трудом выбралась из толпы и остановилась как вкопанная.

У окна, за которым все еще синели утренние не развеявшиеся сумерки, стоял человек…

Вначале Насте показалось, что она видела его уже где-то. И видела совсем недавно. Но в следующий же момент поняла она, почему ей это почудилось. Все пьяницы всегда казались ей на одно лицо, а этот человек был пьян.

Его глаза равнодушно скользнули по Насте. Он нетвердо переступил ногами, изменив позу, и снова, уже другим плечом, оперся о раму. Наверно, он стоял здесь давно, и ноги его не держали…

Да нет же! Она и в самом деле видела его раньше. И это серое, замызганное, без пуговиц пальто, и эту шапку с оторванным ухом она видела. И это красное, заплывшее лицо ей было знакомо. Конечно же, она видела его, и не один раз, возвращаясь из школы, у винного магазина за углом — в толпе таких же… Неужто она видела его?..

Она отступила назад, не отрывая взгляда от его опухшего, страшного лица. Ее несколько раз толкнули в спину — она мешала шумному, веселому потоку, что вливался в школьные двери… И тут же она услышала сердитый голос Тамары Ивановны:

— Я же просила вас не появляться в школе в таком виде!

Тамара Ивановна стояла в дверях, ведущих из вестибюля в школьный коридор, и лицо ее было взволнованное, а шрам у виска покраснел так сильно, что казалось — кровь выступила на нем.

— Я же просила вас вчера не приходить в школу в таком виде!

— М-мне Н-настю… Бу-букатину! — пробормотал пьяный. Я д-давно жду… М-мне д-дочку.

Кое-кто из школьников, заинтересовавшись, уже начал задерживаться в вестибюле. Стремительно образовалась толпа любопытных.

— Проходите, дети, проходите! Нечего вам здесь делать! — сказала Тамара Ивановна, оборачиваясь к толпе.

Какое счастье, что Настя успела ворваться в гущу этой толпы прежде, чем Тамара Ивановна ее заметила! Какое счастье!

Расталкивая любопытных, задыхаясь от пережитого позора, она прорвалась к двери и выбежала на улицу.

Туча, висевшая над рекой, надвинулась на город и принесла с собою снегопад. Метель еще не разыгралась в полную силу. Снежинки, колючие и мелкие, сыпались пока легко, неторопливо. Ветер, задержавшись, видимо, где-то на реке, пока не швырял их в лицо, не сметал в белые буруны под ногами.

Настя замедлила шаг. Школа осталась далеко позади. Осталась вместе с доброй Тамарой Ивановной, с ехидной Аллочкой, с этим страшным человеком в вестибюле…

Какое право он имел назваться ее отцом?! К ней подослали этого пьяницу! Нарочно подослали, чтобы она не думала больше об отце! Чтобы всем — и матери, и отчиму, и деду Семену, и ей самой — жилось спокойно… Знал бы об этом ее родной, ее настоящий отец!

Она остановилась на несколько секунд, чтобы передохнуть. Впереди, за поворотом улицы, открылась река, и оттуда, с реки, налетел ветер, хлестнул по лицу колючим, сухим снегом. Метель набирала силу, уже пробовала голос, гуляя между высокими опорами моста. А река молчала.

Так вот, оказывается, почему Тамара Ивановна разрешила ей сегодня не приходить в школу. Она знала, что тот пьяница снова придет!