Галина Ширяева - Утренний иней

Никогда в жизни еще ей так не хотелось опереться на родную, сильную руку. Вспомнилось, как легко, одной рукой поднимал ее когда-то дед Иван. Добрый, сильный. Которого Настя всю жизнь старалась любить меньше, как можно меньше, потому что он не родной. А он постарался хоть немного искупить их вину — Насти и ее родного деда — и принял Евфалию Николаевну в свою школу.

Сколько же идти до Миловановки, если идти очень быстро? Час? Полтора?

Река молчала. Холод сковал ее накрепко. И лед, наверно, был уже достаточно прочным.

А вдруг это правда? Вдруг это ее отец?

Нет, она не хотела даже думать об этом. Она не хотела такой правды! Неужто дед Иван и бабушка тоже знали, кто ее отец? Й потому этой правды ей не открывали?.. Так неужто это правда?

А там, за снежной завесой, за рекой, — она, та девочка в черном платье, за судьбу которой ей, Насте, положено ответить. Ей, последней и единственной в роду! И теперь Насте не на кого опереться в своей горькой беде. Неужто и в самом деле это был ее отец? Неужто это был ее отец? Нет! Нет! Нет!

Она сбежала по ступенькам к самой реке. Сошла на лед.

Лед был крепкий.

Лед был крепкий. И она пошла. Наискосок от моста, вправо, к острову с ветлами, невидимому теперь в метельной мгле, — тем путем, которым они ходили когда-то с дедом Иваном. Пошла, почти точно зная, что у нее не хватит сил пройти эту бесконечную пустыню ледяной реки. Но больше ей некуда и не к кому было идти. Колючий ветер бил в лицо, а ей казалось — он подталкивает ее в спину, гонит туда, в глубокую снежную мглу…

Кто-то тревожно, резко, даже повелительно окликнул ее с берега, и ей почудилось — голос был знакомый. Однако же она не оглянулась. Она шла по льду короткими быстрыми шагами, зная, что не дойдет, и не ужасалась этому.

И тогда с берега ее снова окликнул тот же знакомый мужской голос. Он не звал, он приказывал: — Настя! Не смей! Вернись!

Она остановилась. Но обернуться не успела. Легко, почти неслышно — словно сломался вафельный стаканчик из-под мороженого — лед хрустнул под ее ногами… Холодная до боли вода захлестнула ей ноги по колени. Она успела зачем-то вышвырнуть на лед портфель, рванулась вперед, к нетронутой ледяной кромке в двух шагах от себя, и вода захлестнула ее по самые плечи.

В первую секунду она испугалась лишь этой смертельно холодной воды, обжегшей тело. А потом, когда нетронутая ледяная кромка, за которую она уцепилась, рухнула под ее руками, она поняла — под ногами нет дна!

Под ногами не было дна, и течение тянуло, толкало ее под ледяной панцирь. Она закричала, ничего не видя, кроме этого страшно ломающегося под ее руками тонкого льда, и ничего не слыша, кроме своего крика… Потом сильная волна накрыла ее с головой, толкнула в сторону, вбок — как живая, не дала зацепиться за хрупкую, ломающуюся под ее исцарапанными пальцами ледяную корку, потащила куда-то вниз, под лед. Она попыталась вырваться и не смогла… Где-то в далекой темноте, в самой последней глубине, вспыхнула яркая, ослепительно яркая звезда, похожая на ту — зажженную Таниным отцом…

Папа!

Она еще раз, в последний раз, попыталась вырваться, но ледяная вода держала ее крепко. И ей вдруг стало по-страшному спокойно в этой холодной последней глубине — словно густые и черные ветви, что росли над тем оврагом, сомкнулись над ней, укрыли ее от беспокойного дневного света, несущего ей столько горя…

И тогда кто-то с силой рванул ее вверх, к свету!

Никогда, пожалуй, в Веткиной жизни не было такой беспокойной, такой тревожной и бессонной ночи. Даже та дождливая интернатская ночь казалась ей теперь безмятежно счастливой.

Она лежала без сна, тараща глаза в потолок, пыталась различить в темноте очертания громоздких, неуклюжих предметов, расставленных где попало, и мучилась оттого, что не могла сразу отличить кресло от чемодана, а чемодан от телевизора, будто бы это было уж так важно.

Ирина и мать еще с вечера стали упаковываться, и тетя Валя осталась помогать, даже заночевала у них. Теперь они все втроем — мать, тетя Валя и Ирина — тихо перешептывались в спальне. Наверно, обсуждали свое дальнейшее житье. А отец тоже не спал. Ветка слышала, как он ходил по большой комнате, натыкался на упакованные вещи, тихо и часто кашлял. Похоже, он простудился вчера, бродя неизвестно где, по такому-то холоду.

Ей хотелось вылезти из-под одеяла, пойти к нему и поговорить с ним, попробовать как-то удержать, сохранить их семейное благополучие, но она боялась это сделать. Она боялась задеть в его душе что-то такое, что трогать не надо, иначе это приведет бог знает к чему! Лучше не надо, лучше потом.

Что-то мучило его в этом городе, что-то не давало жить, и она старалась понять, что же именно. Спросить бы у него про Тамару Ивановну! Но ведь мать однажды уже спрашивала про нее. И он ответил. И он никогда не отвечал по-разному на один и тот же вопрос — Ветка это знала. Нет уж, лучше потом.

Иногда тетя Валя и мать за стенкой повышали голоса, и тогда до Ветки доносились коротенькие обрывки их разговора, из которых Ветка постепенно стала понимать, что отец вчера поссорился не столько с матерью, сколько с тетей Валей, и это немножко обнадеживало. Тем более что тетя Валя несколько раз повторила одно и то же: «Проучить! В конце концов, надо проучить! Собраться с силами и проучить!» Если отца надо всего лишь проучить, значит, не так уж все и безнадежно. Может быть, отец, просто обороняясь от тети Вали, сказал матери, что им пора разойтись. Бывают же превентивные войны! И тетя Валя, похоже, это сама почувствовала, потому что упаковку вчера начали, по ее настоянию, с надежного и верного отцовского щита — с телевизора. Телевизор взяли и унесли на упаковку прямо у него из-под носа. Он так и остался сидеть в кресле, глядя на пустую стенку, даже не сообразив, что тете Вале надо бы помочь в таком тяжком труде.

Еще никогда в жизни Ветке не было так жалко отца.

Утром мать подняла Ветку чуть свет.

— Собирайся. Вы с тетей Валей едете в Каменск.

— А ты? А Ирина? — сонно спросила Ветка, притворяясь, что только что проснулась.

— А мы чуть попозже. Ирина — после занятий, а я прямо с работы, должна же я отпроситься на несколько дней.

— А в школу?

— Ничего. Пропустишь пару дней. В крайнем случае перейдешь в Каменскую школу на время, пока не разменяемся. Все равно скоро каникулы.

Кажется, отца решили проучить серьезно.

— А я не поеду!

— Как так?

— А я не поеду!

Из-за Веткиного упорства все — тетя Валя, мать и Ирина — опять перессорились. «Я говорила!» — опять кричала Ирина. «Я тоже говорила! — кричала тетя Валя. — Мы говорили!» И мать чувствовала опять себя виноватой перед ними за Веткино воспитание и кричала на Ветку, пытаясь ее хоть теперь немного перевоспитать. А у Ветки разрывалось сердце от горя, и потому она кричала громче всех.