Галина Ширяева - Утренний иней

— Папа! — позвала она тихо.

Он не отозвался. Он ушел куда-то еще дальше от нее.

— Папа! Мне идти спать, да? — спросила она покорно.

Тогда он, не открывая глаз, взял в свою большую, крепкую и теплую ладонь Веткину руку и положил ее себе на грудь, на то место, где у всего человечества сердце.

— Знаешь, дочка…

— Что, папа?

Он открыл глаза и посмотрел на нее так, как будто бы сделал только что какое-то большое открытие.

— Что, папа?

— А ведь отбоя тогда так и не было! Ветка замерла, поняв его сразу.

У той воздушной тревоги в августе сорок второго года, когда в огне погибал Сталинград, отбоя не было. До сих пор… Отбоя так и не было. И не будет никогда! Отбоя не было и не будет!

Тишина наступила в комнате. Ветка сидела почти не дыша, и ладонь ее лежала на отцовском сердце. И сердце билось под ее ладонью тревожными колокольными ударами: дон-дон-дон! Может быть, это оно разбудило Ветку сегодня среди ночи?

— Они знали, что в городе не было солдат. Что войска стоят на рубежах. Они сжигали детей и женщин…

— Я это знаю, папа, — тихо прошептала Ветка.

Отец тихонько сжал ее ладонь, лежавшую у него на груди, и потом отстранил ее.

— Иди спать, дочка.

И, давая ей понять, что разговор окончен, он молча погасил настольную лампу. Наступила суровая темнота.

Уже в дверях она остановилась и сказала в эту темноту:

— Спокойной ночи, папа.

Суровая темнота молчала. И в молчании этом покоя не было.

Утром она проснулась снова, как и ночью, внезапно — словно от резкого толчка. На этот раз показалось ей, что разбудил ее тревожный отцовский голос, тихо окликнувший ее. Правда, спросонку ей почудилось, что отец произнес вовсе не ее имя.

«Фаля! — отчетливо послышалось Ветке. — Фаля…»

Она вскочила и распахнула дверь в спальню. Отца там не было. В большой комнате его тоже не было…

Он стоял в кухне, у окна, о чем-то задумавшись, а на газовой плите отчаянно дымилась уже давно подгоревшая каша.

Лицо у него было бледное, глаза запали, но он встретил Ветку прежней своей улыбкой, и прежнее тепло заструилось от его лица, глаз, от его больших рук… И тепло это сразу согрело Ветку, стоящую на пороге кухни в одной сорочке.

Она выключила газ и побежала одеваться, недоумевая, почему же отец больше не сердится на нее за ее проступок, из-за которого ее могут теперь выгнать из школы. Не сердится и даже вот сам разогревает для нее завтрак, чтобы она не опоздала в школу. Угрызения совести совсем истерзали Ветку.

А тут еще выяснилось, что мать с первым автобусом так и не приехала…

— Ничего еще не потеряно! — попробовала вслух утешить себя Ветка. — Может быть, она приедет со вторым.

Если она приедет со вторым, то у нее уже не будет времени зайти домой. Ей же на работу, а второй автобус приходит примерно в восемь тридцать, — сказал отец. — Вряд ли ее отпустили с работы вчера.

Ветка вздохнула, не зная, чем же еще можно себя утешить. Теперь она уже не была так твердо уверена, что их семейные дела могут наладиться. Действительно — утро вечера мудренее.

К ночному разговору о Насте она не возвращалась. Утро мудренее, и потому вчерашняя ее глупость казалась ей теперь еще глупее. И ей казалось непонятным по-прежнему, почему же отец, вот так, на светлую голову, не оценит по достоинству все ее невероятные поступки и проступки. Но отец к ночному разговору тоже не возвращался. Впрочем, ему, кажется, стало гораздо хуже — глаза блестели, и вообще он был какой-то не такой, словно не мог найти себе места. Ветке даже было как-то неспокойно оставлять его одного, и потому из дома она вышла с тяжелым сердцем.

Утренние сумерки сегодня были особенно густыми. Над рекой висело темное, почти черное небо, на город собиралась обрушиться метель. Ветку сразу охватило унылое чувство одиночества и обиды. Что же это мать так легко оставила их одних? И не беспокоится, не тревожится. Может быть, ждет, что отец сам приедет в Каменск! А он болен. Он вот болен, и, может быть, даже очень серьезно. А мать не знает, что он сильно болен. И не знает, какое раздражение было вчера в его голосе, когда он говорил о ней.

Ветке грозило опоздание на первый урок, но все равно ноги сами понесли ее вниз, к реке, к мосту, где примерно в восемь тридцать должен был остановиться каменский автобус. На остановке не было ни души. Ветер гулял между высокими опорами моста. Он уже пригнал с того берега первые метельные снежинки. Они были колючими и больно кололи щеки. Однако Ветка не отворачивалась и не пряталась от них, иначе можно было прозевать съезжающий с моста автобус. А Ветке очень хотелось, чтобы мать увидела ее издали — заметенную снегом, мерзнущую на морозе так одиноко и несчастно.

Через мост тянулись грузовики, троллейбусы, легковушки, а каменского автобуса что-то все не было видно. А метель все сильнее и сильнее разыгрывалась… Ветка стала зябнуть. На шапку и на пальто уже нацепились толстым слоем колючие снежинки.

Она отвернулась на несколько секунд от моста и от реки» чтобы дать лицу согреться, и тут же увидела, что к остановке подходит заметенный, как и она, колючими снежинками с ног до головы высокий широкоплечий человек. Тоже, наверно, идет кого-то встречать. Человек подходил ближе, и, когда до остановки ему осталось пройти всего несколько шагов, Ветка вгляделась в него и обомлела. Отец!

Он узнал ее позже, чем она его, а потому у нее было больше времени на то, чтобы прийти в себя и разработать план, дальнейших действий.

— С ума сошел! — закричала она на него, когда он подошел ближе. — В такую погоду! Уж не в Каменск ли ты снарядился? Хочешь воспаление легких получить, да?

Отец, похоже, вовсе и не растерялся, увидев Ветку.

— Собственно говоря, — сказал он ей спокойно, даже улыбаясь, — собственно говоря, гулять рекомендуется в любую погоду.

— С температурой? И это еще медик говорит! И вроде бы взрослый человек!

Ветка высказалась бы и построже, но в этот момент к остановке подкатил каменский автобус. Из автобуса вышли все пассажиры. Матери среди них не было.

Ветка на всякий случай заглянула в автобус, хотя и она сама, и отец прекрасно видели, что в автобусе никого, кроме водителя, не осталось.

— Может быть, расхворалась тоже! — вздохнула Ветка. — Наверно, и в самом деле эпидемия началась… Может, все-таки мне поехать в Каменск, а?

— Не надо! — тихо сказал отец. — Не надо, дочка!

Они постояли еще немного возле пустого автобуса, а потом пошли вдоль набережной, хотя им там совершенно нечего было делать. Им надо было подняться вверх, к улице, что вела к их дому и к Веткиной школе. Но отец почему-то пошел вдоль набережной.

Да уж к автобусу ли, с которым должна была приехать мать, он сюда пришел?