Владимир Краковский - Снежный автопортрет

— Настольный теннис!

— Думаю, лучше лыжи, несколько пар для походов, — возразил директор.

Я оказался мужественным и твердым. Бесстрашно спорил с Василь Кирилловичем, убеждал, что снег нынче липкий, из него можно лепить фигуры, но плохо ездить на лыжах. Я говорил также, что, по свидетельству ученых, климат на земле неуклонно теплеет и поэтому нужно больше думать о лете, чем о зиме.

— Настольный теннис, — повторял я. — Лучше не придумаешь.

Меня поддержали другие ребята, директор вынужден был согласиться, и я тут же побежал в класс, чтобы сообщить радостную весть. Радостную потому, что у меня ни на мгновение не появлялось сомнений, что победителем будет наш отряд.

Уже когда обсуждали, какую фигуру лепить, мне не понравилось то, что Сережка молчал. В этом молчании чудилось что-то нехорошее. Я вообще умею предчувствовать. Когда позапрошлым летом отдыхали в пионерском лагере, мне вдруг показалось, что дома что-то случилось. И точно. Приезжаю — оказывается, у меня родилась сестра. Розовая такая, невысокого роста, безволосая и очень невнимательная. Я ей игрушку дарю в честь дня рождения, а она и не смотрит.

Вот и здесь я тоже ощутил неладное. А по дороге домой предчувствие оправдалось. Идем мы, сшибаем сосульки с крыш, а Сережка и говорит:

— Знаешь, я не буду с вами лепить.

— Как это, — спрашиваю, — не будешь?

А у Сережки лицо задумчивое и важное, как у классиков на портретах.

— Не буду, и все. Вы только помешаете мне творить. Я и без вас приз завоюю. Буду индивидуально работать. Ты, как друг, должен понять.

Это значит, я, как друг, должен оправдать его предательство. Сначала я так растерялся, что хотел хлопнуть Сережку по голове кулаком. Потом взял себя в руки и стал убеждать. Битый час стояли у нашего дома, потом полчаса на лестничной клетке третьего этажа, а я все убеждал, убеждал…

Обиднее всего, что директор не разделял моего негодования. Слушал и улыбался. Молчал и улыбался. Чтобы объяснить ему всю низость Сережкиного падения, я так размахивал руками, что свалилась шапка. А Василь Кириллович только хитро щурился, а под конец сказал:

— Ну что ж. Мы не можем запретить. Это его дело. Пусть творит индивидуально.

Я поднял шапку и ушел очень злой. А когда человек злой, у него мысли хорошо работают. Мне папа так всегда и говорит, когда задачка не выходит: «А ты разозлись». И сейчас я разозлился так, что в голове мигом созрел план. Не очень хитрый, но достаточно решительный. Но о нем потом.

Наша школа высокая, четырехэтажная, и у северной ее стены всегда тень. В этой тени и стали лепить фигуры все отряды. Первый — Снегурочку, второй — медведя, наш — Деда Мороза, четвертый — Московский университет на Ленинских горах. Попозже явился Сережка. Отошел в сторонку и стал катать снег.

Работали три дня, оставались после уроков. В первый день наш Дед Мороз не выходил: то рука отвалится, то плечо. Тогда мы стали внутрь фигуры палки засовывать. Дело пошло.

А Сережка в первый день просто накатал целую гору снега, на второй — принес лопату и нож — обыкновенный, которым хлеб режут. Орудует своим инструментом и на нас не смотрит. Мы на него тоже. Однако же краем глаза видим: вырисовывается из снега парта, над нею бесформенная груда. Как парту доделал, глядим, за груду принялся. Варежки снял и даже пыхтит. Чиркнет ножом раза два и зачем-то хватается за свое лицо, щупает. Руки, решили мы, отогревает.

Утром четвертого дня подхожу я к школе и вижу: вокруг наших фигур ни души, а возле Сережкиной огромная толпа. Издалека слышно, как ахают девчонки. Я подошел и — опять укололо меня в живот: Сережка! Да, да, за снежной партой сидел настоящий Сережка, только из снега. Изобразил самого себя! Мы, значит, всяких снегурочек, дедов, университеты, а он собственную личность!

Очень горько было мне за моего самовлюбленного друга, а тут еще увидел Раю Фантикову. Вид у нее был жалкий и губы дрожали. Еще бы! Ведь она сидит с Сережкой за одной партой, а он пожалел на нее даже снега. Так и изобразил: себя с левой стороны, а с правой пусто, вроде и не существует Фантиковой. А она еще носила ему книжки по искусству и вообще с пятого класса смотрит на него во все глаза.

Правда, себя Сережка не приукрасил, уши вылепил оттопыренными, как на самом деле, и даже веснушки вокруг носа понатыкал спичками. Да и то сказать, не было у него другого выхода, не видать бы ему приза, если бы не было сходства.

А приз он все-таки получил, и это было крушением моего плана, который я задумал еще перед конкурсом. Я убедил всех членов жюри голосовать против Сережкиной работы, но директор все испортил. Когда собрались, он сказал, что конкурс закончен, что все мы видели работы отрядов, и спросил, у кого какое мнение. И, честное слово, произнося «у кого какое мнение», на первого Василь Кириллович посмотрел на меня. Значит, я заслужил у него авторитет, когда переспросил его в прошлый раз.

— Первому отряду, — сказал я, раз он так пристально смотрел. У них Снегурочка лучше, чем в городском парке.

Глаза у Василь Кирилловича стали хитрыми, словно я соврал или ещё что-нибудь запретное сделал.

Честное слово лучше, чем в городском парке, — повторил я уверенно, ибо, хоть и хорошая была в парке Снегурочка, у нее в оттепель отвалилась голова. Если мы мне не доверяете (так и сказал: «не доверяете», это авторитетнее, чем «не верите»), посмотрите сами.

— А работа Сергея Поченцова не привлекает твоего внимания? — спросил директор, глядя еще хитрее. — Что ты скажешь об автопортрете Сергея Поченцова?

Что я мог сказать? Я сказал, что думал.

— Работа индивидуалиста, — сказал я, вставая, — не может быть темой обсуждения жюри.

Директор тоже встал и уперся руками в стол.

— А мастерство может быть темой обсуждения? — спросил он, — Как по-твоему?

Короче говоря, на этот раз победил в споре Василь Кириллович. План моей мести не удался, члены жюри послушались директора и присудили приз индивидуалисту. Но моя способность к предчувствиям говорила, что директор улыбается неспроста, что он задумал нечто похитрее моего. Однако что — я не знал.

Солнце сверкало в небе и на снегу, воздух пах весенней влагой, когда я, предаваясь горьким думам, смотрел, как Сережка тащит домой приз. Он согнулся в три погибели под тяжестью черной доски, где могли бы улечься четверо таких, как он, а складные козлы поверх доски весили еще больше. Еще несколько дней назад мы строгали эти доски в мастерской, красили лаком, который с таким трудом выпросили у завхоза… Поченцов уносил домой наш общий труд.

Ко мне подошла Рая Фантикова, и между нами произошел короткий, но полный печали разговор. Мы острее других переживали за Сережку: я был его давним другом, а Рая с пятого класса смотрела на него во все глаза.