Александр Папченко - Мы - инкубаторские

— …его зовут Леша, — закончила тетенька фразу. — А теперь иди, играй с ребятами. — И она выпустила его руку.

Пока Лешка стоял, растерянно улыбаясь, к нему подошел мальчик и дружелюбно сказал:

— А меня зовут Муха.

— А меня Лешка.

— А меня еще вчера сдали, — проговорил Муха гордо и, подумав немножко, добавил: — Пошли отсюда…

— Куда? — спросил Лешка, разглядывая своего нового знакомого. У Мухи был остренький носик, густо усыпанный веснушками, и хитрющие зеленые глаза.

— А-а, — махнул Муха в сторону забора, — там дырка.

Худая тетенька сидела на лавочке и гримасничала в карманное зеркальце. Лешка вздохнул, вспомнив деда, шофера Семеныча и то, что они на обратном пути собирались заехать на базар, и в нем шевельнулась надежда:

— А базар знаешь?

— Ага. — И Муха направился к забору.

Выбравшись на улицу, Муха и Лешка бойко зашагали по тротуару.

— Я местный. Город знаю. Базар недалеко, — изредка останавливаясь, просвещал своего друга Муха. — Вон там автобусная остановка. Можно в центр поехать. Там магазин, и конфеты продают.

Первое время Лешка чувствовал себя неуверенно, но вскоре под влиянием Мухи весело вышагивал рядом, тараторя без передыху:

— На базаре шофер Семеныч и дед. На машине. На молоковозе. Они меня ждут там, — зачем-то соврал он. — А хочешь, едем ко мне? А почему тебя зовут Мухой? Я тебе затон один покажу. Клюет — во!!! А это что за дом? Прудище хутор называется. А далеко еще? А зачем дома боком к улице стоят?

До базара оказалось действительно недалеко. У ворот под вывеской «Колхозный рынок» толпился народ. Мужик в огромной фуражке продавал леденцы на палочке. Толстые, волосатые, как гусеницы, пальцы неожиданно нежно выдергивали откуда-то из коробки очередную конфету и бойко пересчитывали денежки.

Лешка и Муха задержались, наблюдая за ним. Наконец мужик заметил их, приветливо улыбнулся:

— Пачэму стаишь? Пачэму не пакупаэшь?

Муха шмыгнул носом и потянул Лешку за рукав:

— Пошли отсюда. Денег все равно нет…

В поисках молоковоза они обошли весь рынок, подолгу задерживаясь у прилавков. И хотя им попадались изредка машины с надписью на цистерне «Молоко», но в них почему-то сидели совершенно незнакомые люди. Очень скоро захотелось есть. Муха предложил что-нибудь стибрить, но тут неожиданно под скамейкой Лешка заметил буханку хлеба. Кто-то выронил ее или потерял. Друзья подняли хлеб и поделили по-братски.

От всей этой рыночной толчеи у Лешки разболелась голова, о чем он и сказал Мухе.

— Нужно идти в интернат, — решил Муха и, подумав немного, произнес: — Твоих все равно нет…

— Уехали, наверно, — выдавил Лешка, и его голос дрогнул.

На глаза навернулись слезы, но плакать при Мухе он постеснялся, боясь, что тот обзовет его размазней. И они пошли в интернат.

Во дворе интерната было на удивление тихо. Лешка огляделся:

— А где все?

Муха почесал затылок:

— На самоподготовке, наверно. Влетит…

— За что? — не понял Лешка. В своей прежней жизни временем он распоряжался довольно свободно.

— Влетит… — повторил Муха, словно не слыша Лешкиного вопроса.

Обогнув кирпичное здание с торца, Муха указал Лешке на окно на первом этаже:

— Ты смотри, если мне ничего не будет, тогда иди… — Муха махнул напоследок рукой и, сгорбившись, побрел в сторону крыльца, безвольно приволакивая ноги.

Оставшись один, Лешка подкрался к указанному Мухой окну и, встав на цыпочки, заглянул внутрь. Ученики, склонившись над партами, что-то прилежно вычерчивали в тетрадях. Худая тетенька прохаживалась у доски, держа на отлете книжку так, будто у нее в руке было что-то неприятное — мышь или лягушка, к примеру. Но вот дверь класса приоткрылась, и в образовавшуюся щель протиснулся Муха. Тетенька положила книжку на стол и, подойдя к нему, принялась о чем-то Муху выспрашивать. Муха стоял вполоборота к окну, и Лешка мог видеть только его медленно краснеющие уши. Потом тетенька стала бить Муху. Вначале просто рукой, затем указкой. Указка сломалась. Муха бросился между партами… Теперь было видно, что Муха кричит и по лицу у него течет кровь.

У тетеньки жалостливо скривилось лицо. Она схватилась одной рукой за грудь — там у нее, наверно, было сердце, — шагнула к окну и встретилась глазами с Лешкой.

«Плачет?» — поразился Лешка и в тот же миг, не раздумывая, бросился бежать. Ему стало страшно. Совсем как на старой вырубке в лесу… Он дернул ручку первой попавшейся двери. Не заперто! Вниз по ступеням. Кубарем. В узкой галерее под потолком тускло мерцала лампочка. Дальше, дальше. Свернув за угол, Лешка остановился. Всё.

Кровь стучала в висках. Где-то близко шумела вода. Лешка сделал шаг и, запнувшись за что-то, уперся в стену руками. Посмотрел под ноги: из стены торчала толстенная ржавая труба. Лешка дотронулся — теплая. Он сел на нее, а потом, немножко успокоившись, лег, тесно прижавшись щекой к теплой шероховатой поверхности. И закрыл глаза.

…Или это не вода шумит в трубе, а трепещут и гнутся под ветром осины на рыжем холме. И летят, и летят, и летят над ними облака и лохматые тучи за край леса, за край неба, за край земли… И посередине золотого соснового леса стоит Лешка, запрокинув голову, и солнце льет сквозь купол из разлапистых ветвей, и косыми срезами ложатся лучи на земляничные россыпи. И пахнет грибной прелью и нагретым на солнце папоротником. Лешка идет по просеке. Под ногами потрескивает валежник. Он идет туда, где, то вспыхивая, то затухая под порывами ветра, совсем как уголек в костре, мерцает осиновое пламя. А чтоб уж совсем было счастливо на душе и весело, Лешка, набрав побольше воздуха, кричит: — Эге-гей!!! Я иду к вам. Я — Лешка! Слышите?! Иду!

Яцик знал про себя все. Он был не худой — тощий. Его выпирающие ключицы и лопатки грозили прорвать бледную шелушащуюся кожу. В раннем детстве он переболел золотухой и корью и уже здесь, в интернате, два раза отлеживался с чесоткой в изоляторе. Несмотря на то, что сам Яцик был маленький, все части его тела были несоразмерно большими: большая голова, большие торчащие уши, большой нос. Глаза у него тоже были большие — красивые, голубые. Но никто, наверно, никогда не видел их цвета, потому что Яцик ходил, постоянно потупившись, и разгибался только тогда, когда поблизости никого не было. От Яцика пахло мочой. Казалось, он пропитался этим запахом насквозь. Из-за этого в классе за партой с ним никто не сидел. В спальне его кровать стояла отдельно, отодвинутая в самый дальний угол.

Яцик писался. Поэтому над ним мог подшутить всякий, кому не лень, или просто пнуть под зад, если он не успевал освободить дорогу. Самой грязной работой всегда занимался он. И поэтому Яцик жил, стараясь пореже попадаться на глаза одноклассникам.