Александр Папченко - Мы - инкубаторские

«Ей же больно», — спохватился Эрик, не понимая, о ком сейчас думает, о Мальвине или о лошади, и в то же время чувствуя, что это не имеет никакого значения — все равно ведь больно.

В умывальнике стало тихо, Эрик отошел к стене и замер там. Он не знал, что сказать и нужно ли.

— Вы… вы не представляете, — поперхнувшись, проговорила Мальвина, — мы с мамой жили в Ленинграде. Мы любили гулять, когда дождь. Осенью. Тогда туристы разъезжаются и… и… — голос Мальвины дрогнул, — так тихо. Тихо… — Она замолчала.

Эрик точно знал, если он произнесет сейчас хоть слово, то произойдет что-то страшное, но и молчать было глупо:

— Мальвина, — решился он.

— Да.

— Ты… это… — язык перестал подчиняться ему, — чего ты там высмотрела? — нарочито грубовато спросил он.

— Видите, вон звезда над крышей, — Мальвина протянула руку. Эрик вгляделся. — Она всегда появляется на одном и том же месте. Странно, не правда ли? Всегда.

— Так это… — начал было Эрик, но Мальвина перебила его:

— Это моя звезда. Мама говорила, что у каждого должна быть своя…

Эрик вздохнул и, подойдя к двери, толкнул ее. Та неожиданно приоткрылась. Эрик выглянул — пусто.

— Я пойду, ладно? — спросил он.

Мальвина промолчала.

В спальне было тихо. Пацаны спали. Хохма удалась, чего же еще? Только Рыжий, приподняв голову с подушки, сонно спросил:

— Ну, как Мальвинка?

Эрик нырнул в постель и некоторое время, согреваясь, лежал, всматриваясь в потолок. Потом, привстав, долго смотрел в окно.

«Точно, как звезда, — думал он, — если не знать, что это лампочка на крыше учебного корпуса. Там стоит бак с водой… Чтоб из кочегарки было видно, есть или нет вода в радиаторах».

Все уже давно спали, когда раздался сдавленный странный звук. Это, забившись под одеяло и зажав простыню зубами, плакал Хряк.

В конце марта интернат вымирает. Непривычно тихо в спальном корпусе. Изредка гулким эхом разносятся по коридорам и игровым комнатам шаги. Да еще то под половицей, то за батареей, то в каком-нибудь другом закутке что-то шебуршит — наверно, интернатский домовой балует. Каникулы.

На первом этаже, рядом с фойе, в маленькой комнатке-сушилке собрались те ребята, за кем не приехали родители. Впрочем, сегодня еще только первый день каникул…

Кроме запаха мочи да еще пола, залитого водой — это каплет из прохудившейся батареи, — сушилка не имеет недостатков. Здесь можно лежать хоть весь день, расстелив на горячих трубах подсохшие матрацы. И еще в сушилке есть окно. Сейчас в это окно, забравшись с ногами на матрац, смотрит Бутковский. У него бледное, неправильной формы лицо, узкие скулы, длинный нос. Из окна видна площадка перед входом в интернат, неширокий газон, зеленый штакетник, дорога с редкими прохожими и одноэтажные домики на той стороне улицы. Все это покрыто серым подтаявшим снегом.

На животе, подперев голову руками, лежит Сережка-Профессор. Между Бутковским и Профессором, поджав под себя ноги и обхватив колени руками, сидит Сипина, угловатая, в застиранном платье. В другом углу — Эрик Пустовойтов. Он как раз сейчас вошел в раж, рассказывая очередную таинственную историю, каких знает множество. Недалеко от него примостился Лешка из 1-го «а». Он самый благодарный слушатель. У него даже челюсть отвисла… Видно, как по мере приближения рассказа к кульминации сам рассказчик начинает понемногу волноваться. Его голос прерывается.

— …Мамаша, конечно, в слезы. Как же, ребенок пропал! Она в милицию. Там ей: «Разберемся, гражданка»… И вот… пошла она как-то на базар. Смотрит, стоит старушенция и продает пирожки. Захотелось мамаше пирожка. Купила, ест. Глядь! Что такое?! Ноготь. Ее сына. С родинкой… — Эрик замолчал, умело выдерживая паузу.

— Ну а дальше что? — съежилась Сипина.

Дальше мамаша пошла в милицию. Старушенцию арестовали, и оказалось, что та детей заманивала и…

— Господи, Эрик, — Сипина перекрестилась, — ужас-то какой!

— А ты что, Сипина, в Бога веришь? А еще пионерка… — зевая, проговорил Бутковский.

— Да что ты, Коля, — вздрогнула Сипина, — я так, просто…

— А это за кем? — подал голос Лешка, вглядываясь в окно.

— Кто? Где? — подался к окну Эрик.

— Надурили дурака на четыре кулака и на пятое дуло, чтоб тебя раздуло! — радостно проскандировал Лешка.

— Ах ты козел… — обманутый Эрик привстал. Лешка тут же вжался в угол.

— А хорошо бы… хорошо бы, чтоб тот дом был из шоколада, — задумчиво проговорила Сипина.

— А труба — эскимо… Ел кто эскимо? Нет? Это, я вам скажу…

— А забор из мармелада… — пропищал Лешка, настороженно поглядывая на Эрика, который колебался: стоит ли из-за подзатыльника ползти по трубам через всю сушилку. Наконец он решил, что не стоит, и, вздохнув, плюхнулся, задрав ноги, на матрац.

— А снег — это сахарная вата. Лег и жри сколько влезет, — обрадованный отменой подзатыльника затараторил Лешка.

— А стол в том доме — торт, — мечтательно закатив глаза, проговорила Сипина.

— Интересно, большой там стол? — спросил вяло Профессор, до сих пор не принимавший участия в разговоре.

На несколько секунд в сушилке установилась тишина. Только с батареи монотонно капала вода да проехал по улице грузовик.

— Сипина, — Бутковский приподнялся на локте, — Сипина, а ты знаешь, откуда дети берутся?

На лице Сипиной появилось то сосредоточенно-отрешенное выражение, какое обычно бывает у девочек, играющих в куклы. Подозрительно покосившись на Бутковского — очевидно, ожидая от него подвоха, — она наконец решилась.

— Знаю. Их маленькие ангелочки приносят и вкладывают маме в живот.

— Ха-ха-ха!!! — взорвалась сушилка. Смеялись все, кроме Лешки, который тоже не прочь был посмеяться, но ничего смешного в словах Сипиной не заметил.

— Ну, Сипина! Ну, ты даешь! Дядьки-то к мамке ходят? — Бутковский подмигнул Эрику.

— Ну… — неуверенно, ожидая очередной каверзы, проговорила Сипина.

— Вот те и «ну». А ты — ангелочки! Небритые! Ха-ха-ха! — Бутковский схватился за живот. — Умора…

Сипина медленно покраснела. Вначале кончики ушей, потом нос, потом щеки…

— Она у тебя квасит? — спросил Бутковский. Ему, по всей видимости, было интересно наблюдать за меняющимся лицом Сипиной…

— Ну пьет… — глухо и как-то обреченно сказала Сипина, — немножко…

— А пьяная баба — себе не хозяйка! — Бутковский перевел взгляд на окно, словно все происходящее здесь потеряло для него всякий интерес.

Возникла напряженная пауза.

— Я… Коля… Я… Вот мама приедет, я ей… — медленно начала Сипина.

— Не приедет, — оборвал ее Бутковский.

— П-почему? — спросила Сипина и, опустив голову, принялась сосредоточенно ковырять пальцем дырку на подоле платья.

— Не приедет — и все. Нужна ты ей… — не отрываясь от окна сказал Бутковский, поудобнее устраиваясь на матраце.