Сергей Иванов - Ольга Яковлева

Мама не спеша перелистала дневник. Она сидела за столом сама как ученица: худенькая и прямые волосы заложены за уши. Рассмотрела Ольгины отметки: «пять» за чтение, «четыре» по арифметике, «четыре» и «три» по русскому. А за поведение за неделю стояло «пять». Даже без всякого минуса.

Наталья Викторовна, между прочим, ужасно любит разные минусы выводить. И тогда круглое воскресное счастье получается уже надтреснутым, как старое блюдце.

Сели обедать, и мама потихонечку старалась загладить свою вину, что не поверила Ольге сразу. А Ольга-то как раз и не думала обижаться. Она наоборот — сама всё прилаживалась, как бы сказать про завтра, про лес. Но никак это было невозможно — язык прямо не поворачивался… Наконец мама не выдержала:

— Ну, доча, я же нечаянно! Ты вон всё суп не съешь никак, а меня уж глазами сто раз съела… Пятёрку получила, так я же, наоборот, очень рада!

— Я ни капельки! — чуть ли не испуганно сказала Ольга. — Я совсем про другое…

— А, про другое! Ну тогда хорошо… А про что?

Ольга молчала. Только ложкой блестящей водила по краю тарелки.

— Знаешь чего, — сказала решительно мама, — давай поедим сперва… Я тебе честно говорю: я такой обед сегодня сварила — закачаешься! А мы его с тобой едим, как две швейные машинки, — вся сладость мимо нас проходит.

Ольга, конечно, улыбнулась на эти мамины слова. И они взялись за дело как следует. Суп и отбивные проехали в молчании. А на середине мороженого Ольга всё рассказала: про старика ботаники, про Светлану, про Огонькова, про сегодняшний случай в классе… Мороженое таяло, всё ровнее растекалось в блюдечках. Но ни Ольга, ни мама не обращали на это внимания. Серьёзный был разговор. И мама отвечала серьёзно, хотя и с улыбкой:

— Тут, доча, ничего особенного нет. Хочешь съездить — и съезди. Обязательно даже поезжай! Вот так и будет хорошо…

Вечером, часов в девять, когда Ольга, спокойная и счастливая, легла спать, уже засыпала, но ещё не спала, мама взяла телефон и вышла с ним в прихожую. Сквозь тоненькую стеклянную дверь Ольга услышала её голос:

— Марусю можно?.. Алё, Маруся?.. Ну да, это я, Настя Яковлева… Вы завтра, значит, что? У Славы? Ага, да. И я смогу, представляешь! Подвезло малость. Меня дочка отпустила… Нет, в лес уезжает. — И, немного подумав, добавила: —Со школой…

«Вот как, значит, — сказала себе Ольга. — Она и рада, что я уезжаю!» Но ни обижаться, ни даже просто думать об этом уже не было сил. Ольга уснула.

Утром она уж не помнила толком, что там было вчера. Только какая-то колючка царапнула разок сердце — и всё. Да и некогда было помнить. Приходилось спешить и спешить!

Пока Ольга причёсывалась в ванной, мама варила яйца, готовила бутерброды. Ольга на кухню вбежала — даже ахнула:

— Да ты что, мам?! Разве ж я столько съем?

— А тут, доча, нам с тобой вместе… Меня вчера тоже кое-куда звали, да я отказалась. А уж вечером поздно, ты спала, позвонила, что ладно, поеду…

— А-а… — Ольга сразу вспомнила, за что хотела на неё обижаться. — А когда вернёшься?

— С тобой вместе. Или раньше на часок. Ты ведь в четыре?

— Да, Борис Платоныч сказал…

— Ну, а я в три или в полчетвёртого. Мы ещё вместе кинопутешественников поглядим!..

Ольга бежала проходным двором к дому Огонькова, и так было ей хорошо, так свободно, так честно ей было! Руку грел свёрток газетный — с бутербродами и неостыв-шими ещё яичками. А в сердце, на месте той, вынутой теперь колючки, сладко-сладко ныло: «Какая мама у меня! Какая мама у меня хорошая!..»

Они шли по осеннему лесу. Ещё не испорченные дождём листья упруго прогибались под ногами. Особенно это было заметно там, где отдельно, небольшим отрядом, стояли клёны. Вот, оказывается, почему говорят: ковёр осенних листьев.

А где берёзы росли, всё шелестело и осыпалось, осыпалось… Листья плавно мелькали по воздуху и тихо позванивали, словно полегчавшие вдруг пятаки. «Так монеты в воде тонут!» — вспомнила вдруг Ольга. Перед отъездом из деревни они с мамой бросили в озеро по две монетки — медяк и серебро, — чтобы вернуться. Вода в озере тёмная, но чистая — видно глубоко. Белые и жёлтые кружочки уплывали, уплывали вниз, под лодку, словно по очень скользкой лестнице сбегали…

Ольга шла рядом со стариком ботаники, а Генка шагал в стороне и впереди. Сквозь кусты и лиственный дождь ярко виднелась его синяя шелестящая куртка. Солнышко горело жёлтым нежарким светом. И облака, плывущие в синеве, не трогали его, старались пройти стороной — словно жалели. Может, то был последний погожий день во всей этой осени. Так сказал, а вернее, подумал вслух старик ботаники.

— В сентябре-то жить можно, — говорил он, — незнойко, дышится мне хорошо, — он вздохнул, будто набираясь сил, ещё вздохнул, — а следующий сентябрь далеко, девочка… Через целый год пройти надо! Как дорогу эту одолеть? Я и не знаю…

Ольге представился огромным длинный, как море, год. Отдельно зима. И весна. И лето… А старик ботаники — он ведь был старый, он был уже совсем старый и больной. У него сердце билось кое-как, ни капельки его не жалело…

Как это человек умереть может? Живёт-живёт, а потом куда девается?.. Нет, она, конечно, знает: мёртвых в землю закапывают. А сама жизнь? Куда она из человека пропадает?..

Ольгины дед и бабушка умерли. Но их она и не видела никогда живыми, не была с ними знакома. Только фотокарточки и могилы на кладбище… Холм продолговатый дедов, холм продолговатый бабушкин. Ольге — когда она поменьше была — всегда казалось, что должны быть замки на этих заросших цветами буграх.

В общем, выходило так: бывают живые люди, бывают мёртвые. Но чтобы знакомый живой человек сегодня — здравствуйте, а завтра… Этого Ольга представить себе никак не могла. Поэтому она набралась храбрости и сказала:

— Ничего, скоро опять сентябрь наступит. Год пройдёт, и он наступит. — И чтобы старик ботаники ничего не успел ответить, крикнула громко — Э-эй, Генка! Где ты?

— Эге-гей! Ко мне!.. — принеслось в ответ.

Минут через пять они увидели Огонькова. Он стоял, прислонившись к шоколадной сосне. Корни её крепко вцепились в край оврага, не разрешая стенке его обрушиться с отвеса вниз. Ольга прямо ужаснулась, какие огромные скрюченные пальцы были у этих корней.

— Послушай, дед, — сказал Огоньков задумчиво, — может, мне правда стать ботаником?.. Мама с отцом ботаниками были, и ты ботаник. И я стану ботаником!

— Я, Геня, право… Я был бы очень и очень…

— Хорошо бы! — продолжал Огоньков, нисколько не слушая деда. — А только для ботаники всю школу эту проклятую надо проучиться. А я только и думаю, как бы хоть до конца четверти дотянуть…