Михаил Никулин - В просторном мире

Рассказывая «сказку», Миша все время смотрел на телят и только изредка, чуть покосившись, замечал Гаврика, молчаливо застывшего на корточках около стены. Миша точно помнил, что Гаврик к концу «сказки» был на своем месте и вдруг неслышно исчез.

Миша встревожился и вышел из сарая. Гаврик стоял за наружной стороной стены. Стрельнув в Мишу холодным взглядом, он сейчас же направился навстречу деду.

Иван Никитич шел к кошаре не один — рядом с женщиной. Хворостиной женщина погоняла волов, которые, отворачивая морды от ветра, тянули арбу, лишь до половины нагруженную соломой.

Миша, сжав припухшие губы, впервые плохо подумал о Гаврике. Сердце его сдавила обида, и он невольно задал себе вопрос: «А, может, Гаврик ему вовсе не друг?»

Когда солому свалили в угол сарая, Иван Никитич сейчас же заметил, что Миша был скучным, вялым.

— Михайло, ты, случаем, не приболел? — громче обычного спросил старик.

Миша обрадовался этому вопросу, потому что сама собой представлялась легкая возможность скрыть до поры до времени истинную причину плохого настроения.

— Голова, дедушка, от ветра немного побаливает. Я усну, и она сразу пройдет.

В солому Мишу укладывала та самая чернобровая колхозница, что утром, едучи с подругой за соломой, собиралась их с Гавриком «купить» у Ивана Никитича. Ветер помешал ей в работе, и она охотно согласилась помочь старику устроить теплый ночлег для ребят.

— Мишка, а, может, все-таки завтра поедешь со мной?.. Замечаешь, как хорошо умею стелить постель, мастерить гнездо?

— Да я бы не против. С дедом в цене не сойдетесь, — отшутился Миша.

— Хитер гражданин! А борода вырастет, какой будешь! — и она, хлопнув Мишу по плечу, окутала его плотным слоем соломы и ушла к деду.

Миша закрыл глаза. После беспокойной дороги, после всех забот длинного дня ему было приятно отдыхать в теплом гнезде, и его бросало в дремоту.

И все же он старался побороть сон, потому что хотел слышать, как Гаврик будет разговаривать со стариком. Мише во что бы то ни стало хотелось знать настроение Гаврика, понять, что он думает об их ссоре.

— Дедушка, — говорил Гаврик, — я уже расчистил место для костра… Дедушка, ямку я вырыл… Может, я разведу костер?

Иван Никитич с недоброжелательным удивлением остановил его.

— Что-то, Гаврик, якаешь ты нынче густо?.. Будто провинился в чем.

Гаврик замолчал, а дед подобревшим голосом добавил:

— Сделал, что надо, а теперь посиди, пока Наталья Ивановна коров подоит…

Миша с удовлетворением улыбнулся и догадливости умного деда и тому, что Гаврик получил от него по заслугам.

Ветер, обрушиваясь на сарай, с воющим свистом окатывал его каменные стены и с визгом проносился мимо в непроницаемо-темную степь, над которой пыльный сумрак теперь смешался с сумраком беззвездного неба. Но в сарае от этого казалось необычайно тихо и уютно, и Миша заснул под звонкий дождь молока, струями падавшего в ведро, под уговаривающий простуженный голос Натальи Ивановны, чужой отзывчивой женщины:

— Стой, корова… Стой смирно… Знаю, что делаю…

Первый раз Миша проснулся от того, что во сне ему не удалось найти потерянной лопаты. Страшный вопрос: «Что же делать? Что сказать теперь Никите?»— заставил его искать помощи, ион обратился за ней к Гаврику. Видимо, Мише только показалось, что он громко крикнул, потому что у костра, озаренного пламенем, сидя, спокойно разговаривали Наталья Ивановна со стариком, а Гаврик слушал, держа лопату между колен.

Дед, посмеиваясь, говорил:

— Не будь лесополосы, куда бы нас с Гавриком загнал «лохматый барбос», уму непостижимо, а то все-таки барьер, затишье…

— Рук да рук просит степь, а тут проклятый фашист войну затеял… В колхозах остались одни бабьи руки. Много ли ими наделаешь?

Миша видел сквозь прищуренные глаза, как Наталья Ивановна, сбив левой рукой серый шерстяной платок, правую протянула к огню. В свете костра ее лицо и темная большая рука казались кирпичными, а седые волосы, литым снопом закинутые назад, розово отсвечивали.

— Полностью с ветром справятся они, — указала она на Гаврика. — Единоличные закутки им не помеха… А то ведь что еще бывает… — Наталья Ивановна повернулась к старику. — Ныне по дороге набрела на Мавру хворую… Хворая, хворая, а приплелась по такой непогоде молоденьких ясеней нарезать. Катущок для свиньи у ней в неисправности. Ножичком чик — и на кучу, чик — и на кучу… Не сдержалась, немного толкнула я ее.

«Ты, — говорит она, — толкаться не имеешь полных правов!.. Можешь доставить до народного судьи».

Только, говорю, мне и дела, чтобы с тобой прогуливаться до нарсудьи и обратно… С колхозом ясени я сажала! По военному времени, я тебе и судья. Ну, и со злости немного потрясла ее за воротник.

Наталья Ивановна, посмеявшись, повернулась к Гаврику и сказала:

— Вот им катушки не будут бельмом на глазу… Они сделают больше… Особо такие вот, что за войну горя хлебнули, в труде возрастают, смелости набираются..

— А мы? — спросил старик и посмотрел на Наталью Ивановну так, что засыпающему Мише долго пришлось ломать голову над обидным вопросом: «Ну почему такие люди, как дед, стареют?»

Второй раз Миша проснулся от громкого разговора, который игриво забросил с надворья ничуть не унимающийся ветер. Дед подворачивал запряженных в арбу волов, отмахивающихся от сухого вихревого ливня и тянувшихся из темноты глазастыми мордами к свету, под сарай. Сдерживая их, Иван Никитич кричал:

— Наталья Ивановна, поспешай, родимая! Скотина в беспокойстве!

— Иду! Иду! — отвечала Наталья Ивановна и, вручая что-то Гаврику, наставляла его: — Мишку, хитреца этого, не будите. Сон — хорошее лекарство. Это тебе, а это ему дашь утром. Понял?

Тяжеловато покачиваясь, она выбежала из сарая и вместе со скрипом арбы пропала в ветреной темноте.

Проводив Наталью Ивановну, старик вернулся под сарай и, потоптавшись около костра, над которым висело прокопченное ведро, сказал:

— Гаврик, есть мне что-то не хочется. Ты посторожи, а я немного вздремну, — и он почти бесшумно свалился на солому.

Миша, заметивший необычное поведение старика, почему-то подобрел К Гаврику, вылез из соломы, подошел к костру, сел и спросил:

— Гаврик, ты еще серчаешь?

— Не серчаю, а скучаю, — пробурчал Гаврик в землю.

Закрыв глаза, покачиваясь, Миша сказал:

— А я пришел мириться.

Гаврик вскочил. Лицо его покраснело пятнами.

— Я — хвастун!. А все равно твой друг! На вот! Оба съешь! На!

Миша тоже вскочил и, отступая, удивленно таращил округлые глаза на Гаврика, который дрожащими руками совал ему два серых куска пирога, начиненного тыквой.

— Бери, а то бунт устрою!

Дед заворочался, кашлянул, и ребята шлепнулись на землю.