Кристине Нёстлингер - Лети, майский жук!

— Шила мама. Труднее всего сделать голову. Мама оставила ее под конец. Но тут пришла телеграмма, что папин самолет сбит и папа мертв. Мама больше не бралась за шитье.

Я вернула ей куклу.

— Наверху в ящике есть рваные розовые трусы. Завтра сошьем из них голову. Глаза сделаем из пуговиц. Моя мама распустила шарф — из ниток можно сделать ей волосы.

Они же закрученные, будут как локоны.

Хильдегард покачала головой.

— Не надо! Пусть так останется!

Я взяла свою подушку, одеяло и перебралась на матрац Хильдегард. Вместе теплее.

— Я очень боюсь мышей, — сказала Хильдегард.

— А я один раз ужасно боялась трещины в потолке.

— Но здесь ведь нет трещин!

— А мыши подохли от голода, — сказала я и погасила свечу.

В дверях появилась мама. Она старалась идти тихо, но ступеньки под ней все равно скрипели. Мама пробормотала шепотом: «Все спят!», поднялась наверх и закрыла за собой дверь.

— Ничего себе! — возмутилась я. — Нас загоняют в темную, холодную дыру, а сами нежатся в тепле, в мягких постелях! Так нечестно!

— Нет! Нет! Они же боятся за нас, — прошептала Хильдегард.

Я еще разочка два повернулась, закуталась в одеяло плотнее, поправила одеяло на Хильдегард и сказала:

— Ты только подумай, вдруг русские наверху их убьют, и мы останемся одни!

— Тише, тише! Я уже сплю.

Когда я проснулась, сквозь подвальное окно падал свет, оставляя черную решетку на моем одеяле. Я была одна. Моментально вскочила, пронеслась по лестнице на кухню. На бегу прислушалась: нет ли постороннего шума, не слышно ли шагов? Не говорит ли кто на чужом языке? Не стреляют ли? Пришли ли русские?

Русских не было. Пришел дедушка. Он сидел со всеми нашими на кухне. Дедушка принес нам пирожные! Настоящие бисквитные пирожные с изюмом и шоколадной глазурью. Дедушка отдал за них кондитеру Хуберу свои золотые часы. Осталось всего три штуки, для меня. Остальные уже поели.

Я давилась пирожными. Торопилась побыстрее их проглотить, чтобы сестра не попросила: «Оставь мне кусочек!»

Дед не верил, что русские могут появиться в любой момент.

— Да ну! — смеялся он. — Каждый день говорят — они придут, а их что-то не видно.

Дед принес не только пирожные, но и другие вещи, выкопанные в руинах. Он целыми днями ковырялся в развалинах. Ничем другим больше не занимался. Мама его уговаривала: «Прекрати раскопки. Это же опасно! Все рухнет, и тебя засыпет!»

Дед соглашался: «Да, да. Может рухнуть». Но было видно, что ему все равно — рухнет или не рухнет.

Мы с Хильдегард и Геральдом пошли на лужайку за домом.

Занялись гномами. Сначала построили их в ряды. Стали играть в школу. Гном с точильным камнем был самым глупым. Хильдегард изображала «учительницу». А я говорила за всех гномов. Больше всего мне нравилась роль дурака с точильным камнем. Хильдегард ругалась:

— Какой невоспитанный ребенок! Оставь нож! Ножа не должно быть в классе!

Я отвечала гномьим голосом, вернее, голосом гнома-точильщика:

— Какая Вы глупая, госпожа учительница!

Хильдегард старалась быть доброй учительницей и уговаривала точильщика. Я перечила, хотела разозлить ее, иначе бы играть было скучно.

Геральд не играл с нами. Мы хотели, чтобы он стал школьным сторожем, но он не согласился. Ему это не нравилось. Он ходил между гномами и пинал их. У одного разбил нос. Белоснежный гипс разлетелся на кусочки. Геральд ругался:

— Сколько я могу быть сторожем, домработницей или ребенком? Плевал я на вас, идиотки! — И побежал к изгороди Ангела.

Я подняла гномов. Хильдегард собрала кусочки гипса. Мы попытались приладить гному нос, но ничего не вышло: гипс в руках рассыпался.

В воздухе что-то загрохотало, пронзительно и страшно.

Из-за деревьев Вавры вынырнул огромный самолет. Пронесся над нами, отбрасывая длинную тень. Мы замерли.

Самолет был уже над крышей Архангела. За ним тянулся шлейф дыма. Он пролетел и вернулся. Завис над нами. Теперь мы разглядели — это был небольшой самолет.

Даже увидели, что у него внутри. Там сидел человек. Один единственный человек в коричневом кожаном шлеме.

Самолет подлетел к саду Вавры, вернулся, опустился ниже. Мотор взревел.

Я твердила про себя: «В самолете человек в коричневом кожаном шлеме. В самолете человек в коричневом кожаном шлеме. В самолете человек в коричневом кожаном шлеме…»

Так я боролась со страхом. Это меня успокаивало. Я боялась самолетов, но не боялась мужчин в коричневых кожаных шлемах. Мужчины в коричневых кожаных шлемах никогда не делали мне ничего плохого.

Я увидела, как Геральд бежит от изгороди Архангела.

Бежит согнувшись. Заметила, что Хильдегард бежит к дому. Она споткнулась о гнома и чуть не упала.

Я не бежала. Я стояла. Самолет вновь вернулся. Его тень накрыла меня. В воздухе свистело.

Кажется, все стояли у кухонного окна и кричали, чтобы я бежала в дом. Но я этого не слышала. Может, из-за шума мотора. Из дома выбежал папа. Подбежал, хромая, ко мне, схватил за руку и потащил внутрь. Отпустил только в передней.

Закрыв входную дверь, он закричал:

— С ума что ли сошла! Что ты стоишь, как дура? Хочешь, чтобы тебя убили?

— В самолете был мужчина в коричневом кожаном шлеме! — только и вымолвила я.

Но они меня не поняли. Орали, что в каждом самолете сидят мужчины — мужчины, которые стреляют или сбрасывают бомбы. И у каждой пушки, выпускавшей снаряды, тоже стоят мужчины. И не важно, в коричневых они шлемах или в зеленых фуражках.

Я не проронила больше ни слова, потому что все, даже дедушка, жутко злились. Я же была уверена, что они неправы.

Я села к окну, сделала вид, что смотрю в сад. А сама слушала, о чем беседуют дед, отец и госпожа фон Браун. Мама со мной не заговаривала. Она сидела у печи и, сморкаясь, тихонько плакала. Дедушка застегнул пальто, надел шляпу со словами:

— Со страху можно стать героем. А уж я-то им непременно стану. Нужно идти к Юли!

Дед выглядел беспомощным. Он и понятия не имел, что теперь делать. Человек в коричневом шлеме убедил, что русские могут появиться в любой момент. Потом дед расстегнулся, снял шляпу.

— Не уходи! — просил его отец. — Останься здесь, а то тебя подстрелят.

Дед боялся предстоящего пути. Охотнее всего он бы остался. Но страх перед Юли пересилил.

— Не могу оставить Юли одну!

Отец рассердился.