Кристине Нёстлингер - Лети, майский жук!

— А дальше-то, дальше… На Нойвальдеггерштрассе ведь темно, там решетки не у каждого дома.

Мы прошли дом Архангела, были уже у склада.

— Глупости ты говоришь! То, что на Нойвальдеггерштрассе темно, не имеет значения. Туда не пройдешь. На Атариаштрассе трубу перегораживает железная решетка.

— Зачем?

— Во-первых, чтобы задержать листья и всякую грязь, во-вторых, чтобы задержать любопытных. Мало ли кому взбредет в голову пройтись туда-сюда!

— Откуда ты все это знаешь?

Отец засмеялся.

— В детстве я здесь часто бывал. Мы приходили пешком. Мне всегда хотелось пробраться в канал. Думал, это здорово: пройти по каналу к нашей улице и вылезти возле дома. Глупость, правда?

Нам не пришлось никуда залезать и не пришлось идти вдоль канала. Геральд спал подле бетонной трубы в зарослях крапивы. Лежал он, свернувшись, руками обхватив ноги, колени — у подбородка, голова — на узле. Узел был мне знаком, вернее, знакома скатерть из столовой Лайнфельнеров. В нее было что-то завернуто. Я пнула узел ногой. Зазвенело. Из узла выкатилась маленькая стеклянная банка с паштетом и упала в воду. Я ее сразу же выловила.

Геральд, проснувшись, уставился на нас. Отец ему улыбнулся. Геральд выглядел смешно: лицо грязное, серо-коричневое, вокруг глаз светлые круги, кончик носа красный. Наверное, он замерз — зубы стучали.

Отец снял с себя куртку, укутал ею Геральда. Посмотрел на узел, покачав головой.

— Ты что, парень, не нашел подушки помягче?

Геральда разозлил смех отца.

— Я не такой дурак! Я заснул здесь наверху из-за крыс, чтобы они не сожрали мои продукты.

Геральд встал. На том месте, где он спал, лежала темная лепешка.

— Ага, хлеб из запасов Кона!

— Жаль! — Геральд поднял раздавленную булку. — Ее еще можно есть?

Отец покачал головой. Геральд вздохнул.

— Ничего страшного! Главное, мы тебя нашли!

— Я не вернусь! — Геральд скинул с плеч отцовскую куртку. — Через канал пройду к другу.

— Геральд, — вмешалась я, — через канал нет хода. На Атариаштрассе вделана решетка, через нее не пройти!

Отец кивком подтвердил мои слова.

— По каналу вообще не пройдешь.

Геральд посмотрел на меня недоуменно.

— Но ведь ты говорила…

— Я пошутила.

— Какая это шутка! Так не шутят! Ты меня, ты меня… — Геральд не находил слов. — Ты наврала мне!

Отец схватил Геральда, прижал к себе. Тот орал:

— Она мне наврала. Сказала, можно пройти! Она мне это подсказала. Говорила, что часто… Ах, подлая врунья!

Геральд заплакал от ярости и бессилия, что не может меня побить. Отец все еще его держал.

— Она послала меня в грязь, в вонючую лужу. А там темно! Там страшно! Там эти твари. И сыро, и дороги нет. Я ей поверил, думал, утром найду дорогу!

Я тоже закричала:

— Я тебя не посылала, не посылала, не посылала!

— Но наврала!

Всхлипнув, я согласилась.

— Да, да! Ладно! Я наврала, наврала, наврала. Теперь ты доволен?

Геральд был доволен. Отец его отпустил. Поднял с земли куртку, узел с консервами.

— Ну ладно, пошли. Отведем блудного сына домой!

Но Геральд не хотел домой.

— Почему? — осведомился отец.

Геральд ковырял землю носком ботинка.

— Все так глупо! Глупо! — От его ноги отлетали камешки. — Кто уходит, тот не возвращается!

— Возвращается. — Отец тоже пинал камешки. — Должен вернуться! Все тебя ждут!

— Все будут на меня пялиться.

— Не будут пялиться. Точно не будут!

— Честное слово?

— Честное слово!

Конечно же, все пялились, даже слишком. Первым нам встретился Кон. Он возликовал, завидев Геральда. Может, даже благодарил Бога, но благодарил на своем языке. На его крики сбежались остальные, уже одетые. Они собирались искать Геральда. Браун кинулась к сыну, обнимала его, целовала и стала такой же грязной, как он. Пришел майор. Он оторвал Геральда от матери, посадил себе на плечо и закружился. Геральд держался за его волосы. А майор весело и громко пел. Кон пел тоже. Из дома вышел адъютант. И он запел. Майор присел. Геральд оставался на его плечах. Майор пустился в пляс: расставил локти в стороны, а сам пошел вприсядку. Так красиво танцевал! Я радовалась и завидовала Геральду. В честь меня еще никто и никогда не плясал.

Майор, устав, повалился в траву. Геральд вместе с ним.

— Идем, Геральд! — позвала Браун. — Надо тебя вымыть.

— Сначала поесть! — заявил Геральд и покатился по траве к дому.

Я тоже хотела есть. Но не хотела присутствовать на празднике в честь Геральда, при его мытье и кормежке, и поэтому пошла к Кону. Кофе у него уже сварился. Я зачерпнула железной кружкой из котла, нашла банку со сгущенкой, добавила сахару и помешала. Потом села со своей кружкой на пороге.

Проходили дни, один за другим. Все солнечные, необычные. Порой у нас было мыло, порой не было. Иногда русские кричали, иногда улыбались. Каждый день нам варили макароны с луком и бобы. Изредка Геральд крал из подвала банки с мясом и делился им со мной.

Майор был очень приветлив. «Будем хлеб» так и не испек царских пирожных. Людмила стала подругой моей матери. Отец ремонтировал часы и пил шнапс. Уже никто не удивлялся, что он говорит по-русски. Теперь все немного говорили по-русски и по-немецки. Наша жизнь ограничивалась с одной стороны Атариаштрассе, а с другой — Хёэнштрассе, то есть одним квадратным километром. Мне этого было мало, хотелось большего, потому что я все чаще и чаще думала о дедушке. И о бабушке. Я любила дедушку. (Бабушку, наверное, тоже любила, но не была в этом уверена.) Если человек, которого ты любишь, мертв, нужно крепиться, — так говорили взрослые. Но по крайней мере следует знать, жив ли тот, кого ты любишь, или мертв. Я попыталась разузнать про дедушку. Спрашивала маму, спрашивала отца, Браун.

Все отвечали: «Конечно, разумеется, дедушка жив!» Но говорили так, будто утешали: «Конечно, конечно, Христос существует!»

Я перестала расспрашивать, заметив, что мама верит в Христа, а отец в него не верит. А Браун все равно, жив мой дедушка или нет…

Оставался, как всегда, один Кон. С ним можно было все обсудить, мои дела ему небезразличны. Он все понимал. И знал, где в городе шли бои, где горело, где сильно стреляли. Кон сказал, и мне сделалось хорошо-хорошо.

— Фрау, фрау, там, где живет дедушка, не сильно стреляли, не все там разрушено.

Кон продолжал, и мне сделалось не очень хорошо:

— Фрау, фрау, они голодают. Нечего есть. Совсем нечего! Многие люди голодают. Страшный голод!