Роман Шмараков - Овидий в изгнании

Среди других было видно куклу, изображавшую Пьера де Брасье, – не нашлось бы человека, кто не любил бы его за его подвиги: он превосходил всех и бился, не жалея себя, пока не насели на него комены целой толпой. Растолкав всех, он невредимым выбрался из толчеи, спустился в сени и, схватив ковшик, принялся пить, да так жадно, что было слышно, как он чмокает, и это казалось более диковинным, нежели что-нибудь другое. А пока люди смотрели на то, как он глядит на себя в ковше, граф Луи со своими людьми начал бой; за ним несли факелы, хоть он не был императором, и все невольно залюбовались его красотой и величием: так он был хорош, выступая впереди всех. Рядом шли его люди, а один из них, по имени Жан Фриэзский, упал и повредил ногу и отстал от своих. О нем спрашивали друг у друга те, кто вырвался вперед вместе с графом, покамест этот рыцарь сидел там согнувшись, и без него пособляли как могли графу и друг другу, меж тем как хозяин гостиницы не стесняясь бушевал: «Пустите! не позволю им палить восковые свечи!» – а слуги насилу его удерживали, умоляя дать досмотреть до конца.

– Тут что-то не так, – заметил один постоялец. – Вовек тому не бывать, чтобы Жан Фриэзский повел себя подобным образом; не слыхали о нем такого. А если бы оказалось так, что эта кукла представляла прежде кого-то другого, человека не столь известного или вовсе скромной жизни, от которого трудно ждать самоотверженности, я бы не удивился.

Из присутствующих кто-то прокрался к хозяину вертепа, который, бледный от удивления, наблюдал за своими куклами, чтоб спросить, верно ли предположение, – так оно и оказалось.

Однако положение тех, кто был с императором, час от часу казалось хуже, и комены окружали их, так что дело могло кончиться вовсе плохо, если бы у людей, смотревших на это, не нашлось средств вмешаться. Вот тут-то один слуга, посообразительнее, кинулся с фонарем в курятник: петух, разбуженный, пропел, и куклы тотчас улеглись, будто дремотой сморенные, – людям же, напротив, никакой сон не шел на глаза, так были они поражены и горели желанием поговорить друг с другом. Очаг был разожжен, повара отряжены на кухню, жизнь закипела в доме, словно белый день был на дворе, и сколько сказано было о происшедшем – всего не пересказать.

Покамест рассуждали и толковали об этом, пришли печальные вести о битве при Адрианополе; вспомнили о куклах, бившихся насмерть, и вновь начали спорить, нет ли между этими делами какой-нибудь связи.

– Из осаждаемых городов, бывало, сбегали женщины с детьми, – заметил хозяин постоялого двора, – и производили переполох, так что из-за них начинали сходиться войска, – бывало и так; но чтоб в этом случае биться начали из-за чего-то подобного, я нипочем не поверю: об этом никто не рассказывает, да и император не попустил бы столь ничтожному поводу.

– Худого не вышло бы, не оплакивали бы мы их сейчас, если бы все, кто прославился за последние годы, стояли бы вместе на том поле, – так говорили другие: – но не было там Пьера де Брасье, ибо уже много месяцев как он перебрался через рукав Св. Георгия, чтоб сражаться в Тюркии; не было его в этой битве.

– Рассудить, что здесь к чему, нелегко, – так сказал один старик, – но я скажу о себе: я торговец лошадьми, много повидал, скитаясь от двух гаваней до крепости апостола Андрея, и не могу сказать, что я всегда был честен с людьми и в своем ремесле не знал греха, – всякое бывало. А что мы сделали бы, если бы знали, какие события предвещаются этими куклами, – послали бы гонца и оповестили власти? Вот что я вам скажу: не следует нам говорить об этом слишком много, иначе подумают, что мы собой гордимся.

Вот дела, удивительнее многих, и речи, заслуживающие памяти!

– Сань, это про что? – спросил старший сантехник.

– Про крестовые походы, я так понимаю, – сказал младший. – Видишь, тут взятие Иерусалима фигурирует. Он раньше писал об этом, ну, видимо, остались наработки, не выбрасывать же.

– Какой-то эстетизм в слоге, – сказал старший.

– Да, не чуждо, – согласился младший.

Они подождали чего-то от среднего сантехника, не дождались, и старший неуверенно сказал:

– Вот если бы этот хозяин вертепа был аспирант Федор… То есть, допустим, он по пути поиздержался и вынужден был давать представления…

– Нет, Семен Иваныч, – сказал младший, – все кукловоды обычно символизируют автора. Это есть такая традиция, не знаю почему. А вот, к примеру, Жан Фриэзский, который остался сидеть, потому что раньше был кем-то другим, вот это, я думаю, для аспиранта вполне пригодная кандидатура.

– То есть, если так рассуждать, – глубокомысленно сказал старший.

На этом их комбинаторный процесс стал. Больше они не придумали ничего в той хорошо затеянной игре, которая, будь она опубликована в журнале «Мурзилка», представляла бы собой нарисованный цветными карандашами лабиринт с подписью «Помоги аспиранту Федору добраться до Салехарда», а что до среднего сантехника, то он за вечер слова не проронил, и они пытались не думать о том, о чем он думает.

Семен Иваныч подал ужин, пригласил всех кушать, пожалуйста, и двое из них разговаривали за столом с ненатуральной оживленностью.

– А можно, я знаете что подумал, к Ивану Александровичу сходить, – говорили они. – Сейчас, конечно, поздно уже и неудобно, а завтра вечерком. Он мужик уважительный. Тем более нам его ремонтировать.

– Не получится, – отвечали они же. – Я Катю его встретил нынче на лестнице, так она говорит, им завтра вечером в гости. И он хотел еще выйти с запасом, чтоб купить какой-нибудь остроумный подарок.

– Где он остроумный подарок найдет в субботу вечером, – возражали они.

– Он-то найдет. На его остроумие везде подарки. И вообще, она говорит, он сейчас так загружен. Головы просто не поднимает.

– Ну, вот пускай поднимет. Мы его не каждый день беспокоим, а ему у нас еще ремонтироваться.

– Не, так тоже не по-людски. Неудобно.

– Ладно, еще кого-нибудь вспомним. На нем свет клином не сошелся.

– Да не сошелся, конечно. Вспомним.

Так говорили они.

После ужина по телевизору показали женщину в халате, мешавшую жизни в раю своими гигиеническими рекомендациями. Хотя все опознали ее по описанию младшего сантехника, никто не выказал стремления кричать: «Вот она!»

– Я, пожалуй, пойду помоюсь, – сказал средний сантехник и ушел в ванную. Слышались шипящие звуки. Вдруг он появился в комнате оживленный и сухой, взъерошил листы на столе, бормоча: «Где тут эти его ткани… весь этот Иерусалим его…», отыскал листок, подаренный автором, и деятельно скрылся с ним, провожаемый молчаливыми взглядами товарищей его в искусстве дивном.

– Ну, ладно бы в клозет, – сказал наконец младший, – я бы еще уловил суть этого демарша, даже если бы с ним не согласился: но в ванную-то он зачем его поволок?