Энн Файн - Пучеглазый

— Итак, кто сегодня желает быть арестованным? — спросил инспектор Мак-Ги, потирая руки.

Он одарил Джуди задорным взглядом, но она затрясла головой, смутилась и спряталась за Джеральда Фолкнера. Все еще немного поспорили, а потом добровольцы выступили вперед. Инспектор Мак-Ги оглядел их. Он явно считал, что бабушка Бет слишком стара для таких подвигов, а два шестиклассника из Сент-Серфа чересчур малы. Но ничего не сказал.

— Шестнадцать, — гордо заявила Бет. — В два раза больше, чем в прошлый раз!

На инспектора это произвело сильное впечатление. Он послал за подкреплением.

— Для меня это только лишняя писанина.

Мак-Ги обернулся к поджидавшим добровольцам и сказал деловито:

— Учтите, забор новенький, не переусердствуйте: не больше одной дырки на каждого.

Потом он обернулся к оставшимся:

— Мне сказали, что остальные будут просто изображать тихо умирающих.

На этот раз мама успела наступить Пучеглазому на ногу и не дала ему рта раскрыть. Она тоже была сыта по горло его дурацкими вопросами:

— Совершенно верно, остальные будут просто тихо умирающими.

Джуди ткнула Джеральда.

— Ты испортишь свой костюм, — заботливо предупредила она. — Саймон говорил маме, что стоило ему лишь разок лечь умирающим, и его лучшая куртка превратилась в лохмотья.

— Ложиться? — Это внезапное открытие привело Пучеглазого в ужас. Он уставился на лужи. — Не стану я ложиться!

— Не здесь, — успокоила его Джуди. — Перед главными воротами.

Пучеглазый застонал. Да так искренне и так горько, что, если бы я не кипела от ненависти, изо всех сил желая ему испачкать свой костюм, то и мне бы стало его жалко.

Мама почувствовала, что в Джеральде зреет протест.

— Пойдемте, — сказала она. — Пошевеливайтесь. Если мы умрем по-быстрому, а добровольцы не станут долго валандаться с забором, может, еще успеем домой к чаю.

— Уж я об этом позабочусь, — сказал инспектор Мак-Ги. — Мои парни промерзли насквозь, вас дожидаясь.

Все заторопились по своим местам, подняли картонные плакаты и развернули транспаранты. Обычно мама предлагала подержать вторую палку, но на этот раз она была занята: приносила извинения инспектору Мак-Ги за то, что после всех обещаний, данных в последний раз, мы снова опоздали. Джуди, конечно, как ягненок последовала за ними. Поэтому, когда Джеральд Фолкнер вздохнул и протянул руку, чтобы взять вторую палку, я ему это позволила. Если честно, я подумала: весьма мило с его стороны предложить помощь, ну, учитывая, что он был против всего, что провозглашалось на транспаранте. (Напрасно он только боялся, что его кто-то увидит: кроме нескольких промчавшихся мимо автомобилей да овец, с любопытством наблюдавших за происходящим с другой стороны дороги, вокруг не было ни души. Эти ядерные базы не строят в людных местах, сама знаешь. На это у них ума хватает: не хотят лезть на рожон.)

Едва мы выступили маршем, как из-за угла вырулила машина, полная военных. Высунувшись из окна, водитель довольно громко отпустил пару шуточек по нашему адресу, а потом нарочно проехал по лужам, обдав нас грязью с ног до головы.

— Господи, спаси!

Пучеглазый уставился на свой промокший, заляпанный костюм. Глаза его гневно сощурились, наступило опасное мгновение. Он отпрыгнул, но успел заметить, как военная машина исчезла за следующим поворотом.

Ну, нельзя же ввязываться в драку с военными, верно? Ясное дело, нет. Так что он напустился на нас.

Сердито покосившись на меня, он махнул свободной рукой в сторону процессии, которая плелась впереди.

— Ты понимаешь, — проворчал Джеральд, — что всем этим людям куда лучше бы жилось при какой-нибудь диктатуре. Они бы уже не чувствовали себя обязанными отстаивать свои гражданские права!

Я подняла повыше свой конец транспаранта. Он сам виноват. Надо было послушаться маму и надеть куртку и прогулочные ботинки.

— При диктатуре, — заявила я ему с гордостью, — все эти люди уже, наверное, были бы мертвы.

Итак, шагая в ногу, хоть и не в согласии, мы следовали в колонне по дороге, направляясь к главным воротам военной базы.

Полицейские, вздыхая, вылезали из автобусов и тащились следом.

Не так-то просто организовать свой собственный арест. Во-первых, вечно не хватает кусачек для резки проволоки.

— Кто должен был принести вторую пару?

— Та группа из Мюрглена. Они обещали встретить добровольцев у полицейского участка и развезти по домам.

— И какой в этом прок? Как, скажите на милость, мы попадем в полицейский участок, если нам нечем резать проволоку?

— Эти кусачки совершенно тупые!

— И эти тоже!

Я закрыла уши руками, чтобы не слышать перебранку у забора, растянулась на земле и уставилась в небо. Когда мы совершаем один из наших актов «имитации всеобщей гибели», я стараюсь совершенно расслабиться и отключиться, чтобы бетон подо мной не казался таким твердым и чтобы не чувствовать, как колется гравий сквозь куртку. Я лежала и следила за облаками, плывшими надо мной. Я пыталась забыть, что рядом со мной, тесно прижавшись, словно сардины в банке, лежат еще другие люди — кто-то жалуется, что угодил в лужу, кто-то погружен в свои мысли, а кто-то пытается завести разговор — вроде тех, что можно услышать, оказавшись среди незнакомых людей. Потом по сигналу нашего руководителя мы смолкаем, и воцаряется мертвая тишина. Сколько бы я в подобном ни участвовала, все равно не перестаю удивляться. Вдруг все замирают на несколько минут — будто самое страшное уже произошло и все кончено; мир же словно делается больше, и начинаешь относиться к нему серьезнее и бережнее, как к драгоценности. А рации полицейских представляются ничтожной безделушкой, не имеющей значения. Да и сами полицейские застывают в растерянности, если вдруг из их нагрудных карманов раздается идиотское пиканье.

Лежать и смотреть в небо. Вроде — пустяк, но как все меняется! Небо кажется таким поразительно огромным. Это можно заметить лишь когда лежишь на спине. Прогуливаясь по улицам или глядя из окна, видишь только его крошечную часть. А ляжешь на спину — и видно все-все: громадный перевернутый купол, простирающийся на мили и мили, накрывая мирную синеву, или нависающий прямо над тобой в темных кровоподтеках, грозя вот-вот разорваться.

Пожалуй, каждому стоило бы вот так лежать понемногу каждый день — смотреть в небо и поражаться.

Но наши минуты молчания закончились, и я не удержалась: