Тамара Лихоталь - Здравствуй, сосед!

— Крысы, — сказал, — крысы повадились. Обнаглели, исчадия ада! Куль прогрызли, потаскали орехи. И в ларь с зерном забрались! Пожрали сколько! А зерно-то нынче почём?

Почём нынче зерно, Алёна не знала. Ведь это Власий продавал его с каждым днём всё дороже и дороже. Она только ахнула, как взрослая:

— Зерно поели?!

И потом, когда пошла она дальше, всю дорогу думала про это зерно. Представлялся ей большой ларь, что стоит в сенях у Власия, полный зерна, а в нём — крысы. Усатые. Зубатые. Сидят и едят… А ещё представлялся хлеб, который можно было испечь из этого зерна, — большие круглые караваи — пусть не пшеничные, ржаные с золотистой корочкой. Или лепёшки. И опять видела Алёна перед собой противень, который мама вынимает из печи. «Бери, — говорит, — Алёнушка, ешь сколько хочешь!»

И Алёна берёт, перебрасывает с руки на руку, дует на обжигающую пальцы мягкую, пахучую лепёшку.

Давно не ела Алёна ни лепёшек, ни даже простого чёрного хлеба. Началось всё ещё в конце лета, когда новгородцы вместе с княжеской дружиной отправились в поход на Суздаль. Многие вспоминали теперь, как говорил Фома: «Хлеб-то откуда в Новгород привозят? Больше всего из Суздаля. Новгородские земли мало хлеба дают. Не могут они прокормить новгородцев. Что же будет, если суздальцы и своего зерна не продадут, да ещё и дороги перережут, чтобы из других мест не привезли?» Так оно и получилось. А тот хлеб, что оставался в городе, бояре и купцы придерживали в закромах или продавали очень дорого. Но сначала люди сами себя утешали: «Ничего, скоро всё изменится. И дружина, говорят, у князя сильная, и наших сколько пошло новгородских молодцев, буйных голов. Непременно разобьют они суздальцев. И тогда потечёт широкой рекой в город дешёвый хлеб, и скот пригонят, и пленных. И заживёт Господин Великий Новгород богато, как никогда! А пока надо терпеть».

Алёна вышла к огородам. Отыскала дырку в заборе. Кто не знает про неё, ни за что не заметит. Кругом лопухи выше Алёниного роста, колючий репей. Пролезла Алёна, огляделась — никого, и пошла по тропинке вдоль огорода. Здесь, тесно прижавшись друг к дружке, стоят домишки челяди и работных людей. Каждый раз, когда случалось тут бывать Алёне, удивлялась она. Жильё это и на дом не похоже. Сложено не из брёвен, как иные дома, а из досок. Сверху кое-как прикрыто соломой. Войдёшь — ступить негде: на полу ребятишки возятся и куры тут же, телок или коза. Оля с Глебом тоже в таком домишке живут. Вот и Глеб. Алёна даже не узнала его сначала — такой худой, длинный. Несмотря на холодную погоду, стоит во дворе в одной рубахе, без шапки и обтёсывает топором коротенькое бревно. Увидел Алену, но не сказал ни слова. Поглядел и отвернулся и опять стукает по бревну. Во все стороны летят щепки.

Хотела было Алёна спросить про Олю, но у Глеба такой вид, будто он сердит и на это бревно, и на Алёну, и даже на самого себя. Остановилась Алёна и тоже молчит. Смотрит, что это Глеб мастерит. С обеих сторон обтесал бревно ровно и гладко, теперь внутри долбит. Корыто, что ли, замыслил выдолбить? Только уж очень маленькое получается это корыто. Алёне даже интересно стало. Спросила:

— Что тешешь?

— Колоду, — тихо ответил Глеб.

— Зачем тебе колода? — удивилась Алёна.

В колодах, или, как по-другому их называли, в гробах, хоронят мёртвых. Алёне случалось видеть гробы с мертвецами в церкви, куда приносили покойников перед тем, как захоронить их в земле. Об этом и вспомнить боязно. Может, Глеб нарочно её пугает? Пусть не думает, что она такая трусиха.

— Врёшь ты всё! — засмеялась Алёна. — Это и не колода вовсе. Колоды большие, а эта вон какая маленькая. — И чтобы уж совсем показать Глебу, что не удастся ему ни запугать её, ни обмануть, закричала Алёна, как всегда кричат ребята: — Верю всякому зверю — лисе и ежу, а тебе — погожу!

Тут бы Глебу и самому засмеяться, признать, что не удалось ему обмануть Алёну. Но Глеб молчал. Даже топором больше не стукал. Будто отяжелел в его руке топор. И рука повисла. А другой рукой, отвернувшись, вытирал Глеб набегающие на глаза слёзы.

— Ты что? — испуганно закричала Алёна. — Зачем тебе колода?

— Это не мне. Это Любаве, — через силу вымолвил Глеб.

На следующий день видела Алёна, как шли по улице: Глеб с маленьким гробиком на плече, а за ним мать в чёрном платке, Зорька, Оля, Мстиша…

С тех пор больше ни разу не пришла Оля в школу. Сказала Алёне:

— Мать говорит, мы всё равно не переживём эту зиму, все с голоду помрём. Какое уж тут ученье!

А в Алёниных ушах ещё долго звучал жалобный голос Власия, заманивающего кота Мышегона. Виделись толстые крысы, пожирающие зерно, то самое зерно, из которого можно было бы испечь хлеб или лепёшку. И опять представлялась Алёне эта лепёшка — вкусная до невозможности. Алёна вздохнула и подумала: ни за что не стала бы она есть эту лепёшку одна. Отломила бы кусок маме, а другой кусок отнесла бы маленькой Любаве. И тогда, может быть, не лежала бы Любава в долблёной колоде, прикрытая белым холстом, совсем не похожая на себя, с жёлтым застывшим личиком.

Письмо пришло по почте. Но было оно не бабушке из Ленинграда от её подруги Анны Егоровны, не маме, и не папе, и даже не Серёже. А было оно Лене. Почтальонша тётя Катя не обратила внимания, что на конверте написано «Лене Малявиной», и, увидев Лену на улице, сказала:

— Вот возьми газеты и письмо маме отдай. Только не потеряй! — Сказала и побежала дальше со своей сумкой через плечо.

И Лена сначала не обратила внимания. Прибежала домой и только тогда поняла. И как закричит:

— Это мне письмо! Бабушка, смотри: «Лене Малявиной»! Это мне!

Бабушка надела очки, и они вместе с Леной стали осторожно открывать конверт. Раскрывала его бабушка, а Лена смотрела и говорила:

— Только осторожно, не разорви!

Когда человек получает первое в жизни письмо, да ещё неизвестно от кого, ему хочется, чтобы конверт остался целым. Наконец бабушке удалось отклеить конверт. Из него показался белый в тёмных прожилках уголок. Бабушка потянула за этот уголок и растерянно посмотрела на Лену. В конверте лежал кусочек тоненькой берёзовой коры.

— Не понимаю, — сказала бабушка. — Это что — чья-то шутка?

Но Лена сразу догадалась, что это не шутка.

— Это берёста! Берестяная грамота!

— Грамота? Но здесь ведь ничего не написано! — удивилась бабушка.

— Написано! Всё написано! — закричала Лена и стала читать выцарапанные на берёсте слова: — «Уважаемая новгородка Лена! Ждём тебя на вече. Приходи в детинец к памятнику «Тысячелетию России». — Дальше был написан день и час, когда приходить, и стояла коротенькая подпись: «КИС».

Лене случалось видеть в школе висевшие на стене объявления: «Друзья новгородцы! Приходите на вече!» Лена тогда думала, это кого-то приглашают на вечер. Только когда писали слово «вечер», позабыли написать букву «р». Мало ли какие бывают ошибки. Но теперь она знала: никакой ошибки нет. Вече — так называлось в древнем Новгороде собрание жителей. Так называет и свои собрания КИС.