Эрвин Штриттматтер - Тинко

— Молчала б лучше! У самой-то черт вон из-под юбки выглядывает.

Шепелявая подскакивает как ужаленная. Я даже слышу, как трещат ее старые кости. В дверях она останавливается, поднимает кулак и грозит дедушке. Дедушка тоже вскакивает и кричит ей вдогонку:

— Околдовать меня задумала, ведьма! — и принимается искать веник.

Шепелявая Кимпельша, вскинув голову, спокойно выходит из комнаты. Бабушка спешит за ней. Я слышу, как на дворе Шепелявая говорит ей:

— И полена я у вас не возьму! И щепки мне вашей не надо!

Часы тикают, как всегда. Если гирю, подвешенную на тонкой цепочке, чуть приподнять, то у часов голос сразу изменится. Дедушка проигрывает мне три партии подряд.

— А ведь околдовала меня Шепелявая! — сердится он и в сердцах бросает карты на стол.

Зима все тянется и тянется. С крыши свисают сосульки. Порой солнышко облизывает их. Но потом налетает серый в крапинку ветер со снегом и стирает с неба солнышко, как стираешь ноль с черной классной доски.

Неужели зайцы испугались силков? Нет, просто в нашем садике нет больше капусты. Зайчишкам приходится обгладывать саженцы фруктовых деревьев. Саженцы эти поздней осенью посадил наш солдат. Но зайцам это все равно: им кушать хочется. Тогда солдат достает с чердака проволоку и обматывает стволы деревцов. Заячья кладовая пустеет с каждым днем. Теперь они уже принимаются за кору придорожной рябины.

Наш солдат мастерит гнезда для кур. Как только курица садится на гнездо, крышка захлопывается, и курочка не может больше слезть с гнезда, пока ее солдат не выпустит. А он теперь всегда знает, снесла курочка яичко или просто так кудахтала. К крыльям кур солдат привязал маленькие бирки. На бирках черной тушью написал номера. У каждой курицы свои номер. Только у петуха нет номера. Но он ведь не несется. В своей записной книжке дяденька-солдат записывает: «Сегодня курица № 7 снесла одно яичко».

Дедушка, тасуя колоду карт, замечает:

— Он еще каждой курице счетчик к хвосту приделает!

Вечером наш солдат сидит на припечи. Бледный он очень, щеки у него ввалились. Из кармана своей солдатской куртки он достает тоненькую книжицу и разные бумаги.

— Что у вас было на собрании? — спрашивает его бабушка.

Дядя-солдат не слышит ее. Он проводит указательным пальцем по растрескавшейся нижней губе, слюнявит его и перелистывает записную книжку.

— Никуда это не годится, Тинко! — ворчит дедушка. — Опять ты где-то бродишь в мыслях! Гляди, проигрался в пух и прах! — Под столом он толкает меня ногой: скажи, мол, своему отцу, чтоб с нами играть садился!

— Тинко пора спать, — говорит дядя-солдат, не поднимая головы.

— Я тебя спрашиваю, будешь ты с нами играть или нет? А малый совсем одуреет, коли будет все спать да спать.

— Пусть читает тогда или займется чем-нибудь дельным.

— Читать? — переспрашивает дедушка. — Это чтоб он, как ты, высох совсем? Пари держу: ты короля от валета не отличишь!

— Поскорей бы весна, — сетует бабушка, — каждому бы тогда дело нашлось.

Дедушка разошелся не на шутку:

— Да разве по книгам уму-разуму научишься?

— Вот гляди, — и солдат показывает дедушке какую-то бумагу, — здесь все написано, что надо сеять в этом году.

Дедушка смахивает бумагу со стола, будто это мусор. Вот и готов скандал. Даже бабушкины уговоры не помогают.

— И что ты все в Крестьянскую взаимопомощь бегаешь? — сердится дедушка на солдата. — Я в ней состою, а не ты!

— Они говорят, что ты к ним никогда не заходишь, вот я и пошел.

Дедушка ничего не хочет иметь общего с шарлатанами из Крестьянской взаимопомощи. Они только знай караулят, как бы лошадь получить у крепких хозяев. С коровьими-то упряжками у них дело не очень спорится. Дядя-солдат возмущается, и дедушке ни в чем спуску не дает. Дедушка от волнения выплевывает свою жвачку прямо на пол и говорит:

— Ишь, ишь! Новую моду захотел тут ввести, колхозную моду! Но тут, брат, Германия, а не Россия! Тут, брат, крестьяне хозяева, а не колхозники. Хозяину — почет и уважение. Ему — кредит. Он сеет, что ему по нраву. Главное, чтобы было что убирать да чем рты голодные заткнуть. «Больше скота!» — кричите вы. А ведь у кого лугов нет, тому нечего заводить себе десять коров. В балансе оно что получается? Кто этого не понимает, у того ослиные уши из-под шапки видны. Чем ты коров кормить прикажешь? Хворостом?

— Заладил: луга да луга! — отвечает солдат и презрительно вздергивает верхнюю губу. — Перед тем как давать картошку и после соломы подкинь силоса, добавь немного клевера и люцерны — вот и все. Это куда лучший корм, чем сухая трава.

— Шаманство одно! Нет, ты скажи: откуда сено на зиму берется? — спрашивает дедушка солдата.

Дядя-солдат стучит пальцем по своей записной книжке и говорит:

— Зеленой массе надо дать закиснуть, а клеверу — высохнуть.

Дедушка хохочет:

— Го-го-го! Вот вкусно-то получается, пальцы оближешь! Так и написано там? Тоже мне умники! По-ихнему, надо коня задом в хлев заводить, а под хвост ему ведро вешать.

Короче говоря, пусть, мол, солдат не вмешивается не в свое дело. Он ведь стекольщик, а не землероб. Стекольщик сварил стекло — и все. А если шихта не вышла, он ее снова в печь. Наш солдат вскакивает, комкает свои бумажки, швыряет их дедушке под ноги. Бумажки на полу, словно живые, мало-помалу снова распрямляются. Тихо делается в комнате. Слышно, как бумажки шуршат. Дедушка сидит на стуле, точно петух перед дракой, и все только поправляет свои закатанные рукава. Дядя-солдат вдруг хватается за грудь. Кажется, что он сам выводит себя из комнаты. Я слышу, как его подбитые гвоздями башмаки стучат по лестнице.

Бабушка, кряхтя и охая, подбирает бумажки с полу, разглаживает их и относит к дяде-солдату на чердак. Я знаю: наверху она расплачется. А солдат наш снова станет смирным. Целыми днями будет ходить по дому, словом не обмолвится, и глаза у него будут грустные-грустные. Ведь все-то ему надо по-другому делать, все не по-дедушкиному! Отчего бы это?

Снег выпал еще раз. Мягкий и пушистый, он скоро растаял. Мокро кругом, везде лужи, все течет, звенит. В ямках и канавках собирается вода. Наполнится такая ямка или канавка доверху — и отправляется ручеек путешествовать. В конце концов все ручейки добираются до большого деревенского ручья. А он набухает, бежит все быстрей и только чавкает и булькает от удовольствия. Он отламывает от берегов комки земли и крошит их в свою желтоватую, словно суп, воду. Зверушки всякие, проспавшие зиму в норках на берегу, пускаются вплавь кто на чем.

Несколько дней стоит такая тишина, что, кажется, можно бы услышать, как лопаются почки. Но почки еще не лопаются.