Николай Мамин - Знамя девятого полка

Тяжелый, прессующий воздух вой пронесся где-то под самыми тучами, пеной вскипающими из-за горизонта, в разреженных слоях атмосферы и обрушился за Ораниенбаумом, за Иликами, на южном берегу залива.

Три темных столба встали у самого горизонта, рядом, словно три исполинских закопченных пальца,

– «Марат»-батюшка. Узнаю голосок,-удовлетворенно сказал Шмелев.– Ишь, сердечный, прямо из гавани садит. Побашенно. Кто-то там огоньком управляет?

Мощная октава Кронштадта четырежды колыхнула воздух.

Шмелев вдруг опустил весло.

– Ох, флот в голову шибанул. Скажи, Иван, ну не дурак ли я старый? Не спорь – дурак кадровый… Ух, разошлось сердце… Дай руку, слушай, как оно барабанит…– смущенно и счастливо смеясь, бормотал капитан-лейтенант.– Кронштадт-то, а? Огрызается? Есть еще порох-то в пороховницах!

– Там одной махорки на два года запас был, не говоря о прочем… Однако гребем-то мы что-то тихо, товарищ капитан-лейтенант,– теперь уже беспокойно напомнил Иван.

А солнце, всплывая все выше, разгоняло туман, и яснее становились плоские сходящиеся на конус берега. Залив теперь просматривался насквозь.

Шмелев все озабоченнее косился на низкий северный берег, на скрытые где-то в прибрежном сосняке немецкие батареи. Как же они несли там сигнальную службу, ротозеи? Неужели дежурные наблюдатели не видели оттуда в свою оптику темную черточку на сером зеркале залива?

– Не может быть! – не разжимая зубов, твердо сказал капитан-лейтенант. Его опыта и нервов еще хватало на здравую оценку обстановки.

И, словно подтверждая правоту Шмелева, где-то на далеком берегу у самой воды сверкнула одна ослепительная вспышка, другая, и сдвоенный удар орудийных выстрелов заглушил далекую и вдруг ставшую совсем посторонней канонаду на востоке.

Иван, может быть впервые в жизни, так явственно почувствовал, как тонка и беззащитна человеческая кожа.

– Все. Заметили,– только и сказал Шмелев, не переставая грести.

Два белых лохматых куста встали далеко вправо. Но тут же на берегу сдвоено громыхнуло еще раз, и всплески подвинулись левее. Следующий залп уже лег между северным берегом и шлюпкой. Громыхнуло в четвертый раз, и вода дважды кустисто плеснулась на фойе южного берега, точно против шлюпки, но еще далеко за ней.

– Взяли в вилку. Теперь будут ее половинить,– потухшим голосом определил Иван и опустил весло.– Разрешите напиться, товарищ капитан-лейтенант, в горле пересохло.

Смежные траектории залпов, казалось, были занесены над заливом, над уязвимой даже для царапины гвоздем резиновой лодчонкой, словно гигантский циркуль, и его острые концы сдвигались, нащупывая цель.

И вдруг случилось что-то совсем непонятное – орудия на берегу продолжали бить, а всплесков не стало видно.

– Бред. Холостыми лупят,– пробормотал Иван.

Шмелев не ответил. Не поднимаясь с сидения, смотрел он в даль Маркизовой лужи, на вынырнувший из туманной дымки серый, почти голубой, узкий силуэт корабля.

Иван тоже перевел глаза с замершего лица командира на залив и поперхнулся словом.

А Шмелев рывком повернулся к Ивану и сказал твердо:

– Типа «Тайфун», наш. Понятно? Огонь на него перенесли.

Полубак корабля, словно узкий голубой клин, вершиной вниз вбитый в белую грядку пены, вырастал, приближался, шел напрямик к ним. Теперь уже сомнений не оставалось – сторожевик был типа «Тайфун», того самого предвоенного кораблика, быстрее которого на Балтике корабли еще не ходили. Белые кусты всплесков заградительной завесы вставали перед ним.

Беглецы гребли упрямо, молча, бешеными рывками, а рвущие воздух удары выстрелов на фоне далекого гула стали такими же посторонними.

Вдруг коротко и сильно сверкнуло впереди, и мощный раскат морского орудия, покрывший голоса «семидесятипяток» на берегу, колыхнул воздух и злой радостью отдался в сердцах беглецов.

Снаряд пронесло где-то совсем недалеко от шлюпки – уходя к неприятельскому берегу, он урчал, подвывая, совсем как спущенный с цепи волкодав.

На полубаке сторожевика белым пламенем сверкнуло еще раз, толкнулся в уши спрессованный, сразу погустевший воздух, и второй снаряд понесся к берегу следом за первым.

– Ага, понял? – торжествующе гаркнул Шмелев, поднимаясь во весь рост над заплясавшим резиновым тазиком.– А ну, дай им по-кронштадтски!

Перевел дыхание и сказал уже спокойнее,

обычным тоном строевой команды, все еще не отводя прищуренных глаз от корабля:

– Семафор. Быстро. Пиши: «Бежим из плена. Точка. Просим прикрыть огнем. Точка. Командир эскадренного миноносца «Мятежный» капитан-лейтенант Шмелев». Беглым, старшина!

Иван уже рвал из резиновой сумки на поясе два приготовленных заранее полуметровых белых платка. Но передать флажный семафор он не успел.

В воздухе – показалось, над самой головой – что-то раскатисто и сухо треснуло, и по воде вокруг шлюпки словно хлестнуло железным веником.

– Шрапнель! Не дадут знамя…– договорить Шмелев не успел. По воде хлестнуло еще раз, и он, вдруг выронив весло, зажал кисть левой руки между колен и дрогнувшими губами выдавил только одно слово:

– Жгут.

Все это было так неожиданно, что Иван не понял даже в первую минуту, что случилось, и растерянно вскрикнул:

– Что, жгут? – но тут же увидел, как струей толшиной в плотничий карандаш била кровь из левой руки капитан-лейтенанта, и вспомнил про свой флотский ремень.

Лакированная кожа, словно кольца глянцевитой черной змеи, втугую обвила побелевшую руку Шмелева, и кровь сразу перестала бить тугой струйкой. Иван зубами сорвал обертку с тюбика индивидуального пакета, тампоном залепил рану и, как на катушку, стал наматывать марлю на руку Шмелева Рука стала похожей на большой белый кокон

Вокруг было до звона в ушах тихо, только впереди, вероятно где-то на окраинах Ленинграда, все так же тяжело, размеренно вздыхала далекая артиллерия.

Но рядом опять оглушающим коротким грохотом ударило орудие сторожевика, и в туго зазвеневшей тишине стали отчетливо слышны отрывистые звонки машинного телеграфа на его мостике.

Заклокотала вода под винтами, закрутившимися в обратную сторону, удерживая разбежавшийся корабль на месте.

Невысокий борт сторожевого корабля, знакомый, шаровый, с медными ободка ми круглых иллюминаторов, как стена родного дома, надвинулся слева, закрывая плоский берег и вспышки выстрелов далекой батареи, заслоняя их беззащитный тазик огнем и сталью.

Снова разорвало воздух над головой, тупим горячим обвалом обрушив его на беглецов, и из длинного серого ствола вылетело долгое пламя. Батарея на берегу молчала.

Иван, повернувшись лицом к борту, сразу увидел все: и позеленевшую медь иллюминаторных ободков, и протравленную соленой водой краску над ватерлинией, и узкую наварную заплату, наискось порезавшую борт, напоминая о том, что корабль не раз и до этого бывал под огнем,– все увидел Иван Корнев, рулевой старшина своего флота,– так зряча была его неизменная любовь.