Эндре Эриксен - Осторожно, Питбуль-Терье!

Я опускаю глаза.

— Что-то не так?

Все не так, думаю я.

— Да нет, ничего, — говорю я.

— Ты расстроился? — спрашивает мама.

Еще бы, думаю я.

— Нет, — говорю.

Становится тихо. Потом я слышу, как мама отодвигает стул и садится на него. Она вздыхает.

— Елка тебе не понравилась.

В ее голосе слышен упрек.

— Я думал, у нас будет настоящая елка, — говорю я.

— Ты же знаешь, что я не выхожу из дома, — говорит мама тихо.

— Но можно было как-то иначе это организовать.

— Джим, я делаю все, что в моих силах.

Судя по голосу, она совершенно сломлена. Но это ничто по сравнению с моим отчаянием.

Я вскакиваю на ноги и собираюсь крикнуть ей все, все, все, но в последнюю секунду прикручиваю громкость, чтобы не напугать маму.

— Знаешь, давай правда отменим Рождество, — говорю я жестко. А потом забираюсь к себе на кровать, на второй этаж, и зарываюсь лицом в одеяло.

Тем более я вообще не понимаю, чего люди так носятся с этим Рождеством. Только потому, что две тысячи лет назад родился Иисус, мы, видишь ли, обязаны украшать дома, стелить красные скатерти, обжираться рождественскими разносолами и сладостями до заворота кишок. Я вас спрашиваю: в чем смысл всего этого? А подарки для друзей и родных, на покупку которых нас уговаривают продавцы? День рождения ведь у Иисуса, правда? А мы здесь при чем? К тому же все это стоит много денег. И времени. На то, чтобы найти и упаковать подарки, уходит чертова уйма времени, и это совершенно напрасный труд, потому что в сочельник все раздаривается в секунду. И все — радость улетучивается на раз-два-три. Если бы людям действительно хотелось порадовать друг дружку, они могли бы растянуть удовольствие. Дарить один подарок в неделю, например, а не высыпать все сразу в Рождество. Тогда человек каждую неделю понемногу бы радовался, это же лучше, чем быть очень счастливым полчаса один раз в году?

По-хорошему, ждать Рождество, радоваться ему — только растрачивать себя понапрасну.

— Джим?!

Мама стоит внизу рядом с кроватью.

— Я приняла решение.

Голос бодрый.

— Завтра я иду на прогулку. И заодно куплю и елку, и подарки.

Я поднимаю голову и смотрю на маму. Похоже, она это всерьез.

— Мама, но у тебя же страхи! — говорю я.

— Ну и что теперь, — отвечает мама. — Нам же нужна настоящая елка.

Мама стоит перед зеркалом. Она надела на лицо широкую улыбку. И глаза мягко блестят.

— Фру Армстронг готова? — спрашиваю я голосом астронавта и подаю маме ее огромную космическую шубу. Она кивает, и я помогаю маме облачиться в этот скафандр.

— Остается лишь несколько секунд до того, как нога фру Армстронг, первой из мам, ступит на поверхность Луны!

Мама хихикает. Уже год и один день она не была в таком прекрасном настроении.

Я достаю варежки и натягиваю ей на руки.

— Так, лунные рукавицы надеты. Осталась одна жизненно важная деталь — лунный шлем.

Я натягиваю шапку на самые уши.

— На Луне холодно, вы поосторожнее.

Я подхожу к двери и открываю цепочку. По маминому лицу пробегает дрожь. Она сглатывает.

— До высадки пять секунд…

Я кладу руку на запор. Мама следит за каждым моим движением. Я начинаю обратный отсчет:

— …пять, четыре…

Мама подходит на шаг ближе.

— …три, два…

Я берусь за ручку. Мама подходит к самой двери.

— …один, ноль!

Я распахиваю дверь, неприятный порыв ветра ударяет в лицо.

Мама выглядывает за дверь. Озирается по сторонам. Осторожно поднимает правую ногу и переставляет ее за порог. Еще минута — и вторая нога становится рядом.

— Для человечества этот шаг невелик. Но для мамы он огромен, — говорю я.

Мама хихикает.

— Ну что, ты идешь?

Мы с мамой придумали все очень хитро. Для выхода мы выбрали время, когда света много, а народу на улице мало. Нам встречаются только мамаши с малышами. А их не боится даже моя мама.

Продавец елок стоит на своем месте перед входом в торговый центр. Я тычу пальцем в его сторону, но мама идет прямиком к дверям.

— Сначала купим подарок, а елку потом, — говорит она.

За дверями мается Юлениссе, лицо все в поту и ворсинках из бороды. Мама обходит его стороной.

— Счастливого Рождества! — улыбается гном.

— Ну, ну… — говорит мама.

Заигрывать с мамой толку нет.

Мы несколько раз обсудили наш план во всех деталях. Сначала мы вместе зайдем в магазин игрушек, и я покажу маме, чего бы мне хотелось в подарок. Потом я пойду прогуляюсь, а мама тем временем купит подарок. Ничего нового я придумать не сумел, так что и в этом году дело кончится плеймобилями. Но у меня возникла теория; если у меня окажется очень-очень много плеймобилей, возможно, я обыграюсь ими и больше даже смотреть в их сторону не захочу. Это было бы лучше всего.

Мы быстрым шагом идем в игрушечный магазин. Мама ведет себя немного суетливо, но в целом никто, мне кажется, не должен заметить, что ее мучают страхи. К тому же все матери под Рождество имеют слегка полоумный вид.

Уже почти у самого игрушечного магазина мы проходим одежду. На плечиках висит красивое красное платье, и мама останавливается перед ним.

— Обожди-ка, — бормочет мама и подходит к платью.

Я начинаю нервничать. Мы пришли сюда не за одеждой.

А мама совершенно потеряла голову из-за этого платья. Она гладит его и смотрит так мечтательно… Честно говоря, мне это кажется перебором. Платье оно и есть платье.

Но продавщица уже заметила нас и, цок-цок, спешит к нам со своей нарисованной помадной улыбкой.

— Хотите примерить?

Мама вздрагивает.

— Я просто смотрю! — чуть не рыдая, отвечает мама.

Продавщица отшатывается.

Неприятное предчувствие стягивает хребет. И точно: я различаю приближающийся гул. Крики, вопли, громкий смех. Должно быть, большая ватага молодежи. Шум и гомон. Еще минута, и они покажутся из-за угла. Я смотрю на маму. Она тоже услышала их. Нахохлилась, точно желторотый птенец. И начала пятиться к стеклянной двери. Я кидаюсь ей на выручку. Она хватает меня за руку и сжимает ее так отчаянно, что даже больно. Ее бьет дрожь.

Из-за угла выплескивается шумная молодежная тусовка. Это целый класс. Одеты в фирму, прически модные, идут по коридорам торгового центра, как хозяева. Когда их такая толпа, не угадаешь, что им взбредет в голову. Мама зажмуривается и прижимается ко мне.

Кто-то из этой толпы останавливается поглазеть на нас, кто-то смеется. Хохот звучит, как звон цепи. Наверняка они не встречали прежде мам со страхами.