Ахто Леви - Такой смешной король! Повесть третья: Капкан

Погода, как по заказу, заснежилась; метель не метель, но сыпало белой пыльцой. Он шел, широко шагая, собаки во дворах рычали, тявкали, скулили, людей же — никого. После встречи с Рууди он уже никого особенно и не опасался. Шел легко и быстро, фантазируя, как заживет, если получится еще раз выкрутиться из ситуации, как он все устроит по-новому уйдет из города, станет жить в деревне, будет и столяром и земледельцем, чтобы на все случаи.

До Кишмялягушки Алфред прошел скорее, чем рассчитывал. Добрался уже перед рассветом. Отсюда тоже можно было сократить путь, пробираясь по заснеженным пастбищам. Он почти миновал поселок, когда его властно окликнули, велели остановиться, подойти. Заметил поодаль силуэты людей и сообразил: эти не из компании Рууди; кинулся бежать. Все еще сыпало снежной мукой, в темноте его следы на снегу обнаружить не так-то просто. К утру, если не настигнут, все уже заметет-занесет. Сзади продолжали кричать: похоже, за ним гнались.

Постепенно голоса догоняющих затихли. С часик он плутал по лесочкам и пастбищам, путая следы, уже недалеко оставалось до Прятки, как резанула острая, обжигающая боль в правой ноге, что-то вцепилось в большой палец, хотелось освободить ногу — дернуло болью. Ощупав руками, наткнулся на металлическую пружину — капкан!

Он знал, такие ставили на лис. Вроде и не очень сильный… Наверное, уже давно поставили. И ждал-дожидался этот капкан… Однако ботинок из свиной кожи пробил играючи. С трудом, поранив руку обо что-то режущее, удалось высвободить ногу. Она от боли онемела. Взятые на Сааре инструменты в мешке уронил, поднимать не стал. Идти было неудобно, на правую ногу едва можно было опереться. Слава Богу, из темноты выступили силуэты домов — добрался до Прятки.

Постучал в окно, и Вальве открыла ему дверь. Он сразу похромал на кухню. Вальве зажгла керосиновую лампу и увидела на полу расплывшиеся кровавые следы. Алфред крикнул ей, чтобы разорвала простыню, принесла йод. Он стал снимать ботинок — снялся легко. Нога от боли настолько онемела, что стала бесчувственной. Стянул и носок и уставился на палец: насквозь прокусанный, он едва держался. Может, все же на волка капкан? Откуда на острове волки? Здесь их нет. На кабана, может?..

Он ужаснулся от мысли, что возможно заражение крови, гниение, гангрена — черт знает что! Подойдя к чурбаку у плиты, недолго смотрел на истекающую кровью ногу, схватил воткнутый в пень топор и легким ударом отсек палец напрочь. Вошла Вальве с тряпками и йодом, вскрикнула в ужасе, увидев палец на полу у пня.

— Иглу! И ниток принеси и вдень нитку-то! Самогону…

Сделав жгут, он сильно перетянул ногу у щиколотки, чтобы остановить кровотечение. Обработав рану и кость йодом, быстро, постанывая, скрипя зубами, стал зашивать-натягивать кожу. Забинтовав простыней, похромал к кровати. Вальве принялась убирать следы этой необычной хирургической операции.

Последующие дни превратились для Алфреда в кошмар: нога распухла, боль не давала спать. Земляника ходила к беззубым соседям, достала еще немного йоду, даже нашатырного спирта. Промывала рану.

Дня через три острая боль отпустила, опухоль же не убыла, но Алфред наконец заснул.

Таким образом, и для Алфреда не обошлось без кровавых следов. В результате он валялся в жару на хуторе Куриный Нос в деревне Прятки, а Король…

Король на хуторе Большой Ару лежал на кровати вниз животом в той комнатке, которая рядом со спальней Энды. Свесив голову почти под кровать, он следил за крысами: они возникали осторожно, бесшумно, хотя в то же время нахально, как и свойственно крысиному роду, они словно материализовались вдруг из ничего. Не было, не было их, и вот — крадутся, перебегают по полу от предмета к предмету, от ножки кровати — к ножке стола, потом резко опрометью кидаются обратно, царапая когтями пол, то ли испугавшись чего-то, то ли просто так, на всякий случай. Затем все сначала: крадутся, крадутся, обнюхивая предметы на пути, и опять назад…

Который уже день находился Король в постели? Он не знал. Он не считал дней. Он следил за крысами. К нему заходили люди — он не обращал на них внимания. Роози, Сальме, Хельви, Эндель, Яан заходили, чтобы привлечь к себе высочайшее внимание, но Король недосягаем. Больше других старалась старшая дочь Зайцевых, Энда, которая по вечерам разговаривала с ним через забитую гвоздями дверь между их комнатами, но ему все равно, и Энда говорила как будто с дверью. Он слышал, как Энда раздевалась, даже знал значение каждого шороха — ему все равно. Король смотрел на крыс.

Когда какая-нибудь подкрадывалась совсем близко, он мог посмотреть ей в глаза. И они смотрели друг другу в глаза, Король и крыса, не мигая, как, бывало, он соревновался в этом со Свеном: кто раньше моргнет или отвернется. Крыса не отворачивала своего взгляда, она смотрела не моргая, затем, не считаясь с королевским взглядом, продолжала свое дело. А Королю представлялись те глаза, которые он видел когда-то в ателье Калитко. Потом у него мучительно болела голова и вместе с головными болями появлялась Энда, клала ему на затылок горячее влажное полотенце, гладила его лоб до тех пор, пока он не засыпал.

Он не мог долго спать. Едва закрывались глаза, появлялись сверчки и цыркали, цыркали, он просыпался и опять видел глаза, а голос Калитко говорил, что в будущем станет в мире их столько — от них невозможно будет укрыться; днем и ночью они повсюду за всеми следят; а сам глаз, говорил голос Калитко, сам зрачок… нехороший, он и свиреп, и холоден, и неумолим; отдели глаз от лица и смотри в него — невыразительный он, какого бы цвета ни был; но глаз, то есть зрачок, есть окно внутрь неведомого мироздания, живого организма, и то, что внутри, через это «окно» возможно увидеть. Но что там у крысы внутри? Какое у крысы внутри мироздание? Королю не удалось это рассмотреть…

Тогда он заплакал: хотелось видеть, что внутри у крысы, а не мог. Ему словно явственно слышалось, как голос Калитко объяснял, что все глаза в мире есть на самом деле проход в космическое пространство. Он плакал, подходила Энда, гладила его лоб, прижималась к горячему лицу Короля своим и шептала: «Успокойся, все уже прошло, уже этого нет, ничего такого нет, все прошло, прошло — ушло, ушло, ушло…» И удивительно, он действительно больше не видел глаз, и красных следов на снегу больше не видел, и непонятное страшное беспокойство постепенно отпустило. Энда каждую свободную минуту проводила у постели Короля, и как будто на всю жизнь в его памяти запечатлелся ее шепот: «…прошло, прошло — ушло, ушло…»

Ушло не ушло, но Король не ел. Он понемногу успокоился, однако стал ко всему безучастен, в том числе и к еде. Ему нравилось, когда его гладила Энда — кому не понравится! Он слушал ее рассказы про корову и лошадь и про другую живность на Большом Ару, в частности про жирного и ленивого кота, который наотрез отказывался заниматься крысами, предпочитая молоко, даже овсяную кашу. На еду Король никак не реагировал. Ежели человек или какая-нибудь скотинка не ест, то врач, ветеринар и вообще любой скажет, что он болен. Сколько ни приносила старая хозяйка ему еду, он не мог заставить себя проглотить и ложки молочного супа.