Шукурбек Бейшеналиев - Сын Сарбая

Но больше всего ему хотелось пожать его твердую левую руку.

Видно, Садык заметил, как радостно суетился возле него подросток. Он вынул из-за голенища широкого войлочного чоко [29] Чокó — обувь из сыромятной кожи. связку газет.

— На, братец Дардаш, почитаешь отцу с матерью. — Он бросил связку, и Дардаке обрадовался, что ему удалось поймать на лету.

Садык улыбнулся, оценив ловкость парнишки, и похлопал его по плечу. Ох и рука же у него — как чугунная! Из-за другого голенища Садык достал толстую клеенчатую тетрадь, из нагрудного кармашка — новый, отточенный карандаш:

— А это тебе! Возьми и записывай, когда и какая овца принесла ягнят. Одного или двойню… а бывает ведь и тройня.

Заметив, что парнишка с проворством борзой хватает на лету все, что ни кидает он ему, заметив, как он вспыхнул от радости и молча исподлобья любуется им, Садык, крепко обняв парня, приподнял его и крутанул:

— Ого, солдат, весишь ты немало! Так почему же не хочешь исполнять мои приказания? Почему не отвечаешь? А, солдат?

Слово «солдат» Садык произносил ласково и любовно, вкладывая в него какие-то свои фронтовые чувства.

— Садык-байке [30] Байкé — дядя. , — с трудом преодолевая робость, сказал Дардаке, — я буду… я исполню все ваши приказания.

— Давай, в таком случае, пожмем друг другу руки в присутствии отца и матери. Эгей, Сарбай-ака, Салима-джене, вы свидетели! — Садык чуть повысил голос и, потряхивая руку неуклюже прильнувшего к нему паренька, сжал ее так, что хрустнули кости. — Теперь я твой командир, а ты мой солдат. Будешь беспрекословно выполнять распоряжения? Стараться будешь? А, Дардаке?

— Идет! — ответил парнишка и тоже пожал руку гостю.

Он мог бы сжать сильно, гораздо сильнее, но ему почему-то казалось, что человек, у которого только одна рука, да еще левая, боль ощущает острее, чем здоровый.

— Вот, — говорил Садык, показывая на огромного, как буйвол, черного приземистого вола, а потом на серую лошадку, — вам теперь придется перекочевывать. Эти вьючные животные останутся здесь. Вам, вам останутся! И пусть хоть сам председатель потребует — не отдавайте. Никому не отдавайте!

В этом твердом напутствии тоже чувствовалось, что Садык отныне берет на себя заботу о них и старается внушить им — не только Дардаке, но и Сарбаю — чувство уверенности.

— Каждому чабану полагаются одна лошадь и один вол. Я для вас отобрал этих неприхотливых и выносливых животных — они вам хорошо послужат.

Всей семьей провожали Садыка до поворота ущелья. Махали на прощание. Но как только приезжий скрылся, Дардаке молниеносно подбежал к лошади. Вскочив на нее, он пустился галопом по большому кругу. Отец с матерью, не сводя глаз, следили за ним.

Дардаке сделал один круг, второй, третий. Он, казалось, ошалел от восторга, совсем забыл, где находится.

Салима уже не улыбалась. Повернувшись к мужу и поблескивая глазами, резким голосом сказала:

— Сын вложил ногу в стремя — значит, стал джигитом? Взрослым стал?

Понимая, что Салима неспроста взяла этот тон, Сарбай спокойно отвечал:

— Хочешь знать, жена, — Садык дал эту лошадь твоему сыну . Разве не помнишь, что нам обещан был только вол? Мальчик понравился начальнику. Кажется, у этого потомка униженных доля будет получше, чем у прадеда, у деда и у меня. О творец! — Сарбай поднял лицо к небу. — Сделай так! Пусть сын мой нравится начальникам и успевает в жизни!

Но Салима, видно, по-своему понимала жизнь. Подбоченившись, она пронзительным голосом закричала:

— Какой позор отдавать сыну лошадь, когда есть у него уважаемый отец! Ты, ты должен важно восседать на коне! Конь тебе подходит. Неужели взгромоздишься на вола, а сыну подведешь коня?!

Сарбай взял жену за рукав и, хотя поле всюду было ровным и одинаковым, отвел ее на несколько шагов и доверительным голосом проговорил, как бы поверяя ей мудрость, достойную только немногих избранных:

— Ой, байбиче! [31] Байбичé — уважительное обращение к женщине. Слушай, слушай. Повторю тебе изречение Лукмáна.

И старик запел дребезжащим голосом:

Пропев эти строки, Сарбай как бы напился из источника важности. Он другим стал, и этого не могла не заметить Салима. Крикливая, она потеряла голос и слушала с почтением.

Сарбай говорил:

— Так вот и я, состарившись, неужто отниму коня у сына своего? Если сын мой восседает на коне, разве позор мне, а не уважение?! Я придерживаюсь обычаев старины и не забываю, что отец, подобный Тейтбекчé, недостоин высокого звания отца. Вспомни, жена, это Тейтбекче не дал коня сыну, идущему на врага, и этим опозорил себя перед всеми киргизами от колена к колену.

Салима, видно, почувствовала свою неправоту и, чтобы выйти из положения, решила все превратить в шутку. Она вспомнила время, когда была молодицей, кокетливо склонилась в талии и ткнула пальцем в бок мужа:

— О повелитель мой, ты придерживаешься старинных обычаев, будто вселился в тебя сам хан Бакáй… Ну, а есть у тебя еще песни, кроме этой?

— Есть, есть! — Сарбай засиял от радости.

— Ну, мерген мой, я готова тебя слушать — пой!

Сарбай, словно вернулась к нему давно забытая живость, поставил ногу на камень и вывел на высокой ноте:

— Да ты, смотрю, и вправду помолодел, мерген мой!

— Кому ж и молодеть, как не мне! Заведующий фермой сыну моему привел коня, мне — вола, а жене привез муки и толокна. Жена стоит рядом, положив руку мне на колено, сын чувствует себя владельцем скакуна и взял из рук отца ответственность за овец. — Сарбай серьезно посмотрел в глаза жены: — Как мне не молодеть?

— Да, сколько жила с тобой — видела, как трудно тебя обрадовать. Зато, если сердце твое раскроется, ты украшаешь землю, становясь мудрым… Ну? Найдешь еще что-нибудь у себя в сердце или на этом кончились твои песни? Пой, пой!

Сарбай никак не мог вспомнить подходящих слов, он оглядел и горы, и небо, и овец своих. Как вдруг вспомнил четыре строки Токтогула. Он кашлянул важно, принял вид акына: поднял руки, будто настраивает комуз, поднеся его к уху. Потом еще раз откашлялся и, сбросив с головы огромный малахай, запел неожиданно звонко: