Наталия Лойко - Женька-Наоборот

Вскоре спор, донесшийся из большой комнаты, заставил Николая Николаевича войти и спросить:

— Что там у вас случилось?

Оказалось, речь зашла о мальчике-наоборот.

Утонув в большом, так называемом «дедовом» кресле, Таня с хрустом надкусывала шершавую, обсыпанную маком сушку.

Алеша горой навалил сушки в большую плетеную хлебницу: «пытливым» для подкрепления сил. Сушки не мешали Тане оживленно болтать:

— Валентина Федоровна как узнала, что он не пришел, так в лице изменилась. Ничего не умеет скрыть.

Алеша обернулся к деду:

— Надо же было, чтобы такой тип достался нашей физичке…

— Он не тип! — со странной горячностью перебила Таня. — Он… знаешь…

И прикусила язык. Ведь она дала себе зарок о синяках и царапинах никому ни единого слова, об осенившей ее догадке тоже. Лучше она съест еще одну сушку.

Алеша усмехнулся:

— Загадочная пауза. Существует пункт, которого опасно касаться. Ладно, молчу… Итак, Валентина Федоровна изменилась в лице…

— Да, изменилась. А после уроков ко мне: «Пойдем, говорит, в парк, подышим». Я сразу учуяла, на какую тему будем «дышать».

Рассказывая о встрече с Женей в мастерской, Таня не утаила пережитого испуга; даже с помощью «дедова» кресла изобразила таинственный скрип кушетки. Умолчала лишь об одном — о том, как выглядел обнаруженный за листами фанеры Женя Перчихин.

— Начала я его агитировать, проще говоря, тянуть на сегодняшнее занятие, — с комичным вздохом произнесла Таня. — Сады и парки. Эпохи и стили. Ничем не проймешь…

— Может быть, мне за него взяться? — подумал вслух Николай Николаевич. — Я убежден, приди он хотя бы на один вечер…

— Еще не хватало… — буркнул Алеша. — Да, к счастью, такой не придет.

В синих глазах Тани мелькнуло торжество.

— А вот и придет! Мы с Савелием Матвеевичем сумели…

— Как?

— Очень просто: гром-камень!

«Гром-камень» на языке «Клуба пытливых» обозначает не что иное, как смекалку.

На одном из вступительных занятий Николай Николаевич, говоря о том, сколько ребятам потребуется ловкости и смекалки, чтобы изготовить интересные экспонаты, рассказал давнюю быль. Из тех времен, когда в Петербурге на берегу пустынных волн ставили Медного Всадника. Пришлось крепостному люду для постамента к этому памятнику приволочь в столицу огромный Гром-камень. Этой гранитной скале уже на месте придали форму морской волны — Петр Великий был, как известно, и мореплаватель. Скалу обтесывали, откалывали целые глыбы, а после задумались: куда эти глыбы девать? Как вывезти оставшиеся громадные обломки попроще да подешевле? Бульдозеров и прицепов в ту пору еще не выдумали, электрической тяги не было. Объявили торг на весь Петербург — кто что предложит?

Выиграл торг один смекалистый мужичок, запросивший самую малую цену. Как выиграл? Очень просто. Вместе со своими дружками вырыл тут же, на площади, яму и спихнул туда увесистые останки Гром-камня. Разровняли землю, лишнюю вывезли на лошаденке.

— Гром-камень, — повторила с лукавой улыбкой Таня и снова взялась за сушки. — Немного смекалки, и всё. Одним словом, Женька скоро сюда пожалует, да не один, а с целым мешком.

— Сюрпризик! — вспыхнул Алеша.

— Ну-ну, — сказал Николай Николаевич и потрепал внука по стриженому затылку.

Тане тут же представился вытянутый затылок Жени, волосы, торчащие, как колючки ежа, и злая чужая рука с алыми ноготками. Эта пухлая ручка, как догадалась сегодня Таня, не только не гладит голову бедного Женьки, а еще норовит украсить его скулу синяком. Могла ли Таня не наброситься на Алешу?

— Сюрпризик? Эх ты, баловень, эгоист! Жизни не знаешь. Вообразил, что всем так хорошо, как тебе. Знал бы, что значит, когда тебя воспитывают чужие… Сам бы хлебнул, будь у тебя не родной дед…

Выкрикнув все это, Таня прикусила язык: дед дедом, а родители-то погибли в войну… Зато дед какой замечательный! Алешка живет с ним душа в душу. Даже сейчас они одинаково растерялись от Таниных слов. Алеша отвернулся к окну, уши красные-красные. Подобного же цвета бритый затылок деда. Подумаешь, что она такого сказала?

Николай Николаевич в замешательстве отошел к полке с книгами, тянущейся до потолка. Рядом с полкой висел небольшой, сделанный тушью набросок. Памятник архитектуры. Дом имени Ильича… Отчетливо ли Алеша помнит то далекое лето? Понимает ли он, что раньше они с дедом были чужими? Вопрос не из легких. Они его до сих пор не коснулись ни разу. Что же мальчик ответит Тане?

Алеша выкрикнул всего одно слово:

— Дура! — и резко махнул рукой.

Таня поняла его жест, как приказание немедленно встать с кресла, но никак не могла подняться. Опять «дура»? И на этот раз совершенно всерьез? Сам пунцовый, словно его ошпарили. Похоже, сейчас выставит из квартиры. Ах так! Таня одним прыжком оказалась в передней. Сушка, скатившаяся с колеи, очутилась там же, а Алеша, ринувшийся за Таней, эту сушку с хрустом раздавил каблуком. Даже в этом Таня усмотрела обиду.

Остальное свершилось молниеносно.

— Д-дура, — снова сказал Алеша, начавший вдруг заикаться. — Предупрежд-даю, ес-сли ты еще раз при м-моем деде, — он сделал упор на слове «моем», — скажешь такое…

Таня хотела выяснить, что в ее словах смутило Рязанцевых. Но, глянув в бешеные глаза Алеши, схватила жакет. Так дернула вешалку, что две большие белые панамы удивленно качнулись.

— Куда ты? — опомнился вдруг Алеша. — Я просто вызвал тебя в переднюю, чтоб объяснить… Я хотел не при нем…

Но Тани и след простыл.

С холщовым мешком, полным всяческого добра, Женя Перчихин поднимался по лестнице. Где тут квартира помер семнадцать? Он бодро насвистывал марш, впервые услышанный на теплоходе, в исполнении баяниста Пети Корытина.

— Трам-та-та-там!

Если взглянуть на Женю со стороны, никак не скажешь, что его раздирают сомнения. А они его раздирают. В самом деле, придешь к этим «пытливым» башкам — вообразят, что тебе одному скучно. Не придешь — никогда не узнаешь, почему им вместе так весело.

И вообще, что скажет Савелий Матвеевич, если ты подашься назад? Да и куда назад? Не домой же в конце концов…

— Трам-та-та-там!

Попав в ярко освещенную прихожую, Женя, к великому своему конфузу, узнал, что в квартире, кроме хозяев, еще никого нет. Неужели ввалился первым? Следы растоптанной на полу сушки не подсказали ему, что это не совсем так. Он стоял, готовый навострить лыжи отсюда. Николай Николаевич догадался сказать: