Наталия Лойко - Женька-Наоборот

— Женя, — мягко, как больному, говорит Таня. — Разве мы сказали, что ты хуже других?

Дернувшись — можно было подумать, что Таня своим вопросом его смертельно обидела, — Женя прячет за спину руки.

— Отстань, слышишь? Вечно все лезете. Надоели.

— Надоели?! — Алеше уже однажды влетело от деда за то, что он указал Женьке на дверь, но сейчас он просто обязан заступиться за Таню. — Над-до-о-ели, т-так кат-тись с чужого дв-во-ра!

— Выкачусь, не волнуйся. И в школе своей идиотской меня не увидите. — Скорчив гримасу, Женя бежит к воротам.

Алеша швыряет вслед ему попавшийся под руку прут, Таню же с силой удерживает за локоть. Не хватало, чтобы она помчалась вдогонку за этим бессовестным дураком.

Высвободив локоть, Таня уничтожающе произносит:

— Помог…

Алеша всегда теряется, когда Таня, сжав губы, глядит неизвестно куда. Лучше в такие минуты молчать. Он и сидит не раскрывая рта, пока его не окликает знакомый, кстати тоже сердитый, голос:

— Рязанцев?!

Подошла Валентина Федоровна — нарядная, в синем платье с большими белыми пуговицами. Алеша вспомнил, что вчера она уговаривалась по телефону с его дедом вместе обсудить план летних экскурсий. Вот и пришла. Сердита скорей всего потому, что где-нибудь за воротами столкнулась с Перчихиным.

Так и есть!

— Ты что, Рязанцев, опять бросался словечками? «Вредитель», и все такое…

— Я не бросался. Я просто его прогнал.

— Ничего себе… Снова из-за кистей?

— Да ну их, кисти, — смущенно буркнул Алеша. — Здесь он виноват не больше других.

— Меньше! — сверкнула глазами Таня.

Тут уж Алеша вовсе попал в переплет. Ему в два голоса принялись разъяснять, почему к Перчихину требуется особый подход. Перчихин, оказывается, жертва мещанской среды. Теперь он успешно перевоспитывается. Первые шаги, оказывается, уже позади. Скоро пойдут вторые, третьи, десятые… Сегодня Перчихин с исключительной добросовестностью привез для школьного парка рассаду. Завтра, то есть в июне, когда восьмые классы поедут за город на практику, Перчихин будет чуть ли не ответственным за всю поездку в колхоз. Шагает, как в сапогах-скороходах! Если верить Тане, он с осени станет старостой. Не старостой, так лаборантом в физическом кабинете. Через пять лет мы увидим его министром. Может быть, академиком…

Стоило Алеше в этом засомневаться, его попрекнули его же собственным дедом:

— У Николая Николаевича гораздо больше веры в людей. И куда больше терпения, — сказала Валентина Федоровна и добавила, уже улыбаясь: — Кстати, не следует это терпение испытывать. — Сверившись с часиками, поблескивающими на ее руке, Валентина Федоровна зашагала к подъезду.

Алеша спросил:

— Ты не хочешь послушать, как они с дедом будут планировать? Много чего намечено: Архангельское, Кусково…

Голос Тани был по-прежнему сух:

— Лично я собираюсь выполнить распоряжение врача. Пойду и лягу.

— А дедово кресло не подойдет? К тому же бананы очень полезны для ослабевшего организма.

Таня подумала и согласилась. Посчитала себя обязанной проявить интерес к плану летних экскурсий. Разумеется, не просто как Таня Звонкова, а как представитель «Клуба пытливых».

— Ладно, веди!

Алеша шутливо подталкивает ее до самой лестницы, но там с каждой ступенькой его оживление гаснет. На площадке он вдруг останавливается, тянет к себе край мягкого пухового платка.

— Постой-ка! Вот что… Уговоримся: при деде ни слова о мачехе. Вообще о всяких там родных или неродных.

В прямоугольник лестничного окна струится сумеречный, несильный свет. Таня отчетливо видит лицо Алеши, видит морщинку, прорезавшую его крутой лоб.

— Почему? — тихо спрашивает она.

— Ты правда не знаешь, почему?

— Нет!

По возможности ровным, бесстрастным голосом Алеша рассказывает Тане, как однажды, после неловкого восклицания, вырвавшегося у давнего приятеля деда, он догадался о том, почему прежде, в доме имени Ильича, носил другую фамилию. Все поняв, он деду до сих пор ничего не сказал. Просто стал любить его еще крепче. Ведь не было ни одной минуты, когда бы он, внучек, в своем новом доме почувствовал себя чужим, неродным.

В распахнутое окно видна соседняя крыша, поросшая металлическими перекладинами — широкими, тонкими буквами «Т», первыми буквами в слове «телеантенна». Над крышей высится небо, подсвеченное вечерней зарей. Таня следит за быстро плывущими золотистыми облаками и размышляет о том, что услышала от Алеши.

Мысли Тани бегут. Она хочет прожить свою жизнь так, чтобы по примеру хороших людей стать нужной другим. На то она и будущий врач…

— Пойдем? — тихо спрашивает Алеша.

— Бежим! До смерти соскучилась по твоему деду.

Алешин дед сидел за обширным квадратным столом, в центре которого стояла большая плетеная хлебница, заваленная бананами. Стараясь не шуметь, Таня с Алешей сели к столу и принялись слушать. Рассказывал Николай Николаевич, как сразу уловили вошедшие, об архитекторе, чье имя дано одной из московских улиц, о Матвее Федоровиче Казакове. Он говорил, а Валентина Федоровна делала пометки на большом плотном листе — куске полуватмана. Туда уже были занесены улица М. Казакова, старое здание Университета, Петровский дворец, Колонный зал Дома Союзов и много других прекрасных сооружений, созданных замечательным архитектором, который всю свою долгую жизнь отдал Москве и даже, как уверяли свидетели, умер, не выдержав вести о ее пожаре в дни нашествия Наполеона.

Таня любила походы с Николаем Николаевичем, старалась ни одного не пропускать. Вот кто умел заставить тебя все увидеть по-новому! Любая, казалось бы, самая обыкновенная, с детства примелькавшаяся станция метро вдруг поворачивалась к тебе неведомой, неожиданной стороной и оказывалась прекрасной. Оживали стены Кремля с их строгими башнями, дворцы, терема, соборы — великое мастерство Руси. Таня не сомневалась, что и будущие экскурсии откроют ей очень много диковинного, но сейчас ее волновал сам рассказчик. Она заново увидела Николая Николаевича — деда Алеши.

Пригревшись в уютном дедовом кресле, Таня изучала черты знакомого ей лица и, казалось, видела их впервые. У старого архитектора, как всегда, были встрепанные седоватые брови, нависшие над глазами, крупный, испещренный жилками нос, наголо обритая круглая голова. Словом, дед был как дед, но Тане в эти минуты все в нем казалось необычайным. Каждая морщинка говорила о большом и добром уме.

Таня знала Рязанцева-старшего давно. И всегда, даже в те времена, когда сама она не была еще школьницей, она считала его стариком. А он просто был не особенно молодым и немного сутулым. И вот этот сутулый пожилой человек, оказывается, не побоялся взять к себе в дом незнакомого мальчика. А мальчик в ту пору кашлял, как старичок, и заикался на каждом слове.