Наталия Лойко - Женька-Наоборот

Еще повезло, что он говорил сипло, не заорал на весь теплоход.

Разберись-ка в этом мальчишке! Недавно, получив двойку за контрольную на второй и третий закон Ньютона, проявил возмутительную беспечность. Да, видно нельзя доверять его безразличию. И вообще… Почему минуту назад он вдруг показался таким славным?

…Смолкла музыка, стали собирать деньги на лимонад. Смуглый, как индус, Костя Юсковец обходил ребят с красной, расшитой золотом тюбетейкой, в которой уже побрякивали монетки.

— Давайте, давайте, — приговаривал он. — Освежимся. Вода в бачке теплая, противная.

Принимая деньги от Тани, Костя сказал:

— Когда вы наконец всыплете вашему Перчихину? Совсем обалдел. Предложили ему по-хорошему вступить в пай, а он загримасничал: «Вы жрали, вы и пить захотели. А мне к чему?»

— Всыплем, — ответила Таня. — За грубость. За все про все. Но пить ему, возможно, и вправду не хочется.

Как только из буфета притащили фруктовую воду, как только разлили ее по бумажным стаканчикам и пересохшие губы ребят коснулись пенистой влаги, на палубе показался молоденький круглолицый матрос. Он строго спросил Валентину Федоровну:

— Где этот ваш шальной? Тот, что расписание нам нарушил?

Глянув туда-сюда, матросик исчез и вскоре притащил упирающегося, отбрыкивающегося Женю:

— А ну, отвечай при товарищах. Почему возле бачка лужа?

— Какая лужа?

— Мокрая. С тебя, дурень, ростом. Давай объяснение: почему кран был открыт?

Валентина Федоровна всполошилась:

— Отвечай, Перчихин! Ты что, воды в рот набрал?

— Именно воды! — подхватил матрос. — Чуть не весь кипяченый запас уничтожил, цельный бачок. Как говорится, жаждою томим…

«Жаждою томим», — подумала Таня и бросила взгляд на Валентину Федоровну. Та стояла с таким виноватым видом, словно она сама забыла завернуть кран. И очень просила матроса поверить, что в их школе — честное слово! — таких безобразий ни с кем никогда не случалось.

— Жаждою томим, — шепнула Таня Алеше. Она уже не помнила о пари, о том, что ей надо кого-то там «увлекать беседой». Она, волнуясь, ждала совета, — Ты понял, что это сигнал бедствия?

— Заунывный свисток?

— Смешного ничего нет. И сними ты свою панаму.

— Ладно, сниму. Все-таки что стряслось?

— Валентина Федоровна была права. Теперь ясно: он врал, уверяя, что вовсе не хочет есть. Вот ты, Алешка, ничего в медицине не смыслишь, а я знаю, какой вред организму наносит длительное голодание. Особенно высшей нервной деятельности.

— Да ты про что? — ошалело спросил Алеша. — Какой вред? Кому?

— Тому, чья нервная деятельность и без того не в порядке.

Выпив залпом уже выдохшийся, без единого пузырька, лимонад, кинув за борт бумажный стаканчик, Таня шепчет Алеше:

— Думай!

Алеша думает. Вообще-то он не сторонник Таниной возни с этим дурнем: человек должен сам становиться на ноги. Но сейчас не до спора: голодного накормить надо, и поскорей! Только как?

Размышляя, Алеша потирает пальцем высокий выпуклый лоб. Тане нравится эта его манера не спеша перебирать все «за» и все «против». Так нравится, что иной раз она, даже не нуждаясь в его совете, подойдет и спросит: «Как по-твоему?»

Правда, по пустякам она к нему старается не обращаться — ждет серьезного повода. Такого, например, как сейчас. Шутка ли? Всеобщий праздник, и тут же тайные муки голода. Тайные, но теперь, к счастью, разгаданные.

— Думай, Алешка.

— Думаю… Ты же сама сказала: без военной хитрости не обойтись.

Улыбается Алеша тоже не как другие, а как-то по-своему. Сразу светлеет лицо. И не только потому, что приоткрываются ярко-белые зубы, а отчего-то еще… Бывает, что Таня нарочно (тоже военная хитрость!) вызывает улыбку Алеши. Заставит его улыбнуться и смотрит…

А вот сейчас отвела глаза. Потому что совестно. Потому что пошла на поводу у девчонки, которую сама однажды подковырнула: «Таким, как ты, только и жить что при царском режиме». Не человек эта Ирка, а кукла. Особенно это стало заметно, когда в школе ввели совместное обучение.

Девочки, ясное дело, на первых порах сплотились. Еще бы! Класс полон мальчишек; самым страшным почему-то казался рыжий Петька-Подсолнух. А Ира сразу охладела к подругам. Иногда подбежит, зашепчет:

— Не знаю, девчонки, куда деваться?.. За неделю три объяснения в любви! Два устных, одно письменное.

Письменное передавалось из рук в руки. Сбоку жирная клякса, под ней: «Ирка-Касатка, давай дружить». Дружить через «ы» после шипящей.

Сегодня подобная ерунда то и дело всплывает в памяти Тани. Еще бы, чем она сама лучше Иры?! Ее утешает одно: неприятные минуты уже позади. Интерес к пари пропал, даже у главной зачинщицы. Таня спокойно стоит рядом с Алешей, и никому до этого нет дела.

Не надышишься, не налюбуешься, не нарадуешься — вот какой день!

На травянистом откосе, спускающемся к воде, лежит, поблескивает никелем двухколесный велосипед. Таня смеется:

— Погляди, Алешка! Великан обронил очки.

Ее перебил звонкий недобрый голосок Иры. Та подкралась неожиданно, как беда.

— Хватит стараться! Пирожки уже заработаны. — На протянутой ладони лежал сверток в промаслившейся бумажной салфетке. — Поздравляю с победой. Прошу извинить, мясных не достала. В буфете только со сладкой начинкой.

Таня похолодела. Алеша простодушно обрадовался:

— А нам и с повидлом сойдет! Кстати, с чем поздравляешь?

У Тани и вовсе отнялся язык. У Иры он по-прежнему работал бойко:

— Ты яге слышал: с победой! Могу изложить подробности…

В медицине известны случаи, когда надвигающаяся опасность придает человеку гигантские силы. Таня единым махом одолела путь от правого до левого борта, опустилась на пустую скамью и поняла, что несчастней ее нет никого на свете.

Сердце колотится, щеки горят. Они, вероятно, краснее туфель, которые Таня с такой радостью обновляла сегодня утром. Можно ли было предположить, что день окажется таким неудачным, таким ужасным?

Почему день? Вся дальнейшая жизнь… Одурачила, предала человека, который ни разу ее всерьез не обидел, не просмеял. Дурой никогда не назвал.

— Ну ты и дура! — раздался над ухом голос Алеши. — Вот дура! Да еще спрятаться захотела.

— Ничего не спрятаться… — Таня вся съежилась, ожидая, что последует дальше. Жуткий момент!

А Алешка возьми да спроси:

— Пирожки еще целы?

— Фу! — Таня отодвинулась от пакета, лежащего на скамье, словно это была ляг ушка.

Неужели Алеша может на них спокойно смотреть? Называется — вспыльчивый! Почему же тогда не вскипел, не возмутился глупой затеей, не оскорбился как следует? Мог бы гордо смолчать, наконец! Хладнокровный, бесчувственный ко всему, кроме жареных пирожков.