Василий Голышкин - Улица становится нашей

— Ура-а-а! — весело закричал отряд, сливая свои голоса с дробью барабанов и звуками горнов.

К Саше подошли Елена Викторовна и Валерий Дмитриевич.

— Я твоя учительница, — сказала Елена Викторовна и обняла мальчика. — А это наш директор Валерий Дмитриевич.

— Саша Авдошкин, стань в строй! — скомандовал Воронок. — Отряд, смирно! Налево… шагом марш!

И отряд во главе со своим председателем направился к следующему дому, чтобы посвятить в первоклассники еще одного мальчика или одну девочку с Ленинской улицы. Гости двинулись следом.

Так они шли от дома к дому, и маленькая колонна гагаринцев все росла и росла: впереди вышагивали будущие первоклассники, сзади — гости из других зон.

В воскресенье только чудо могло удержать Матрену дома. И никакие стихии: ни дождь, ни град, ни суша, ни наводнение, ни землетрясение — ничто не в силах было помешать ей занять законное место за прилавком зарецкого базара.

Но вот о наводнении и слыхом не слыхать, а бабка дома. В чем причина? В бумажке, в простом лоскутке писчей бумажки, которая попросила гражданку Старикову Матрену Трофимовну, проживающую по Ленинской, 73, принять в воскресенье членов уличного домового комитета для выяснения бабкиных нужд и потребностей.

«Нужд и потребностей…» Бабка ночь не спала, маясь над этими нуждами и соображая, какими потребностями огорошить членов домового комитета.

Размышляя над потребностями, бабка между тем не теряла времени даром и выкладывала внуку новость за новостью:

— Из Черного моря змей вылез.

— Сдох? — равнодушно спросил Санька.

— Берег покачал и назад ушел. Земля на Солнце садится. Ученые люди высчитали.

— Скоро сядет? — поинтересовался Санька.

— Кто ж его знает… — вздохнула бабка. — Может, мильон лет садиться, будет.

— Тогда ничего, — сказал Санька. — Жить можно.

А как жить? Как быть Саньке Чеснокову, если до него нет никому никакого дела.

— Александр Чесноков! — громко, так что в бабкином доме задрожали стекла, закричал кто-то на улице. Подождал, подождал и, не услышав ответа, крикнул еще громче: — Александр Чесноков!

Санька посмотрел на бабку. Бабка — на Саньку. Потом оба бросились к окну. Вся улица перед домом была запружена людьми.

— Александр Чесноков! — еще раз крикнули на улице.

— Иди, — сказала бабка, — иди и спроси, что им нужно.

Санька вышел и увидел того самого паренька, который однажды утром, вместе с другим, длинным, пытался всучить ему пуговицу от пиджака.

— Ну я, — с вызовом ответил Санька, недоумевая, зачем понадобилось собирать всю улицу для того, чтобы всыпать ему за разрушенный цветник. Хотя теперь не дерутся. Значит, народ согнали, чтобы при всех прочитать ему нотацию. Ну что ж, пусть читают. Санька привык к этому еще тогда, когда был пионером. На сборе только и делали, что читали ему при всех нотации.

— Александр Чесноков! — сказал Воронок. — Сегодня, в день последнего воскресенья августа, отряд имени Юрия Гагарина по поручению комсомольцев вагоноремонтного завода посвящает тебя в учащиеся школы фабрично-заводского обучения.

Что? Александра Чеснокова? Да, он Александр Чесноков. Но он не подавал заявления в школу. Разве его примут? Нет, тут какое-то недоразумение. А если это так, если речь идет о нем, все равно надо скорее остановить горны и барабаны. Санька Чесноков давно изменил красному галстуку, он недостоин этих пионерских почестей.

А барабаны били и били, строго приговаривая:

«Мы не верим в твою измену, Санька Чесноков. Не верим, не верим, не верим… Ты наш, наш, наш…»

И горны утверждали! То же самое.

И голова у Саньки шла кругом от всего, что было кругом: от музыки, солнца, цветов, улыбок, флагов…

Потом ему подарили форму с металлическими буквами «ФЗО» и заставили сейчас же переодеться, снарядив в помощники Валю Воскобойникова и Генку Юровца.

— Сшито, как по заказу, — сказал кто-то, когда Санька в новенькой, с иголочки, форме снова предстал перед взорами участников праздника.

— По заказу и сшито, — сказал Генка Юровец, переглянувшись с Валей Воскобойниковым. Они-то знали, где пропадал старый Санькин костюм, исчезнувший со двора бабки Матрены!

— Александр Чесноков, стань в строй! — крикнул Воронок. — Отряд, смирно! Налево… шагом марш!

Отряд ушел и увел с собой Саньку. А Санькина бабка долго еще стояла возле дома, недоумевая, что это — сказка жар-птицей пролетела под ее окнами или жизнь, похожая на сказку, промчалась мимо? Однако хорошо уже то, что она ее не задела…

— Матрена Трофимовна? А мы к тебе в гости.

Кто это? Ах да, комиссия, члены уличного домового комитета. Насчет нужды-потребности.

— Заходите, заходите, — засуетилась Матрена. — С чем пришли?

— С жалобой.

— На кого же?

— На тебя, Матрена Трофимовна. На жадность твою.

— Это как же, товарищи-граждане, понимать?

— Как понимать? Правильно понимать надо, Матрена Трофимовна. Хлеб коровам не скармливать. Поросят на хлебе не выхаживать. С рабочего человека за молоко-мясо трех шкур не драть…

Вот тебе и «промчалась мимо». Вот тебе и «не задела». Нет, видно, зря обрадовалась Матрена. Не оставит ее жизнь в покое. По-своему повернет. Не даст поживиться на дешевом хлебе и дорогом сале. Вообще ни на чем не даст наживаться. А без наживы какая жизнь?

«Какая жизнь? — хочется крикнуть Матрене, для которой «жизнь» и «нажива» — слова-близнецы. — Какая жизнь?»

Но зачем кричать? Кто ее услышит? А если услышит, разве поймет? Никто никогда не поймет бабку Матрену.

…Шумит на ветру «Роща космонавтов». А ветер-то, ветер… Ишь как раздобрился, так и сыплет на концертную площадку зоны березовые конфетти листочков. На все сыплет: на лица, на галстуки, на школьные формы мальчиков и девочек, на низенькие скамеечки зрительного зала, на сцену, загороженную белой простыней занавеса.

Занавес еще не поднят, и малыши, посвященные в первоклассники, чинно сидят на скамеечках в ожидании концерта. Вдруг — хлоп! — кто-то ударил в ладоши. Кто-то хохотнул в ухо приятелю, доверяя ему несерьезную тайну. Пошла кутерьма. Все веселы, все довольны, все оживлены. Один Санька — Гулливер среди лилипутов — растерян и потому задумчив. Ему не до концерта, который там, за простыней, готовят отряды имени Юрия Гагарина и Германа Титова. У него в душе свой концерт, своя песня, которая звучит то тревожно и тоскливо, когда он вспоминает прошлое, то весело и торжественно, когда ему видится будущее.

Будущее… У Саньки такое чувство, будто он, не успев отряхнуть пыль с одежды и вытереть ноги, топчется у причала и не решается ступить на чистую палубу нового красивого теплохода. Корабль вот-вот отвалит от пристани. Нарядные, смеющиеся пассажиры машут Саньке руками, зовут к себе, а он все мнется и мнется, не решаясь ступить на палубу корабля с гордым именем «Вперед».