Виктор Алексеев - Последний бобр (сборник)

Долгое время было непонятно, кто победил в этой войне. Отдельные воины рыжих даже пробивались к муравейнику, но вдруг, по неизвестным причинам, стали уходить. Был ли сигнал отступления или каждый из воинов почувствовал бесполезность битвы? Но противник по одному или группами стал покидать поле битвы. Черные не преследовали их, только отбивали награбленное.

Неутомимый Командор, которого вовремя спас Кома, поспешил к деревьям, где на стволах еще происходила ожесточенная борьба. Черные буквально замкнули рыжих сверху и снизу. Большеголовый двигался мощно, как таран, сбрасывая рыжих на землю.

В конце дня битва утихла. Муравейник не пострадал, а это значило, что остались нетронутыми личинки и яйца. Кое-как собрались раненые воины, их осталось не больше полуста, но это была Победа, а значит, и процветающее муравьиное царство.

Любая война — это смерть и горе. Понимают ли это муравьи? Почему они так безжалостно уничтожают друг друга? Кто и когда вселил в них вековечное стремление грабить и покорять себе же подобных? Могут ли они чувствовать горе и сострадать?

По тому, как они помогали друг другу после битвы, кормили и облизывали пострадавших, расчищали территорию от трупов, можно было судить, что они что-то понимали — и только. Это была их работа, очередной запрограммированный цикл дел и забот. Иначе они не могут жить.

Два бывших воина, а теперь уже обычных трудовых муравья подбежали к застывшей в нелепой позе фигуре. Зацепили ее жвалами и как обычный труп поволокли в сторону.

Но каково было их удивление, когда муравей ожил.

Он встал и на качающихся лапках попробовал сделать шаг, но тут же повалился на бок, завертел головой, пытаясь сбросить с себя тяжесть. Он не видел никого и не ощущал ничего вокруг. Он очутился в глухом, замкнутом, неосязаемом пространстве.

Откуда он взялся, без усов-локаторов и не признающий никого? Но муравьи узнали его, окружили, потому что это был Кома, их вождь.

Они попытались накормить Кому, но он упорно отказывался от пищи. Он не узнал даже Командора, который приблизился к нему вплотную, обхватил усами и пытался своими сигналами влить в него силу. Но Кома

только крутил головой, без конца кружился на месте, словно исполнял никому не понятный безумный танец. И так долгие минуты…

Его пытались остановить, и тогда Кома замирал на какое-то время и вдруг снова поднимался, но уже на задние лапки, а потом резко опускался на согнутые передние.

Теперь со стороны казалось, что Кома усердно молится своему муравьиному богу, упрашивает его сжалиться над ним и вернуть ему потерянные в битве усы-антенны: его глаза, уши, осязание и ум — все, что составляло его суть, его неповторимость. Разве он, Кома, своей жизнью и неутомимыми делами не доказал преданность, прогневил чем-нибудь, разве не достоин он другой участи или просто обычной для всех смерти? Зачем оставлять его таким смешным и беспомощным? Одинокий и уже брошенный всеми, Кома продолжал молиться, упрашивать своего бога. Но Великий Закон Инстинкта был неумолим.

Вы ошибаетесь, если думаете, что мы ничего не чувствуем. Действительно, зимой мы засыпаем. Зимой мы некрасивы. Наши широченные стволы кривы, а ветви изогнуты и беспомощно оголены. Но весной мы просыпаемся раньше всех деревьев. Только солнце начнет плавить снег у наших ног, прислоните ухо к стволу, и вы услышите, как зарождается в нас жизнь.

Я и мои сестры просыпаемся уже более восьмидесяти раз. Но с каждым годом сон становится глубже и продолжительнее. Цветение наше начинается с распусканием листьев. Вы слышите настойчивый гул вокруг нас? Это гудят пчелы. И первый мед тоже наш.

Мы чувствуем не только пчел, а все живое: птицу, севшую на ветку, мышку, копошившуюся у нашего ствола, зверя, остановившегося почесать свою шерстку, дыхание человека, стоящего рядом, тепло поглаживающей ствол руки. Нам нравится, когда говорят с нами или поют рядом. Но мы содрогаемся от резкого удара грома ли, топора ли. Иногда слышен наш стон, но это тогда, когда нам совсем плохо.

Мы родились давно, когда не было этого шоссе, не было моста через реку, а к Белому дому бежала только узкая дорожка.

Жилось привольно. Сладкие талые воды питали нас, и, когда Пахра разливалась на сотни метров вокруг, мы запасались влагой на все горячее лето. А летом наши зеленые кроны сливались в единый шатер, и так густо, что многие путники отдыхали в прохладной тени. Когда заливали черной смолой дорогу и наводили мост через реку, первая беда чуть не коснулась нас. Рубили деревья подряд, и очередь дошла до нас, но человек, тепло рук которого я помню до сих пор, остановил топоры и сказал: «Пять ветел, будто сестры в хороводе, пусть живут».

И вот мы стоим на развилке дорог. С тех пор намного выросли и раздались в ширину, наша кора стала жестче, но не менее чувствительна. Однажды, проснувшись, мы почувствовали, что корни питают нас не чистой влагой, а горькой пахучей жидкостью. Я думаю, что виной всему эта высокая желтая труба, которая хорошо видится с высоты нашей кроны. Оттуда ветер принес и жгучую пыль. Листья мгновенно свернулись, а потом еле-еле ожили, а сестра, что стоит в центре нашего хоровода, с того дня заболела. Кора ее стала ломкой, и в самом центре ствола начали отмирать волокна, образуя большое и глубокое дупло.

Вы напрасно думаете, что мы ничего не слышим. Раньше, когда день начинался пением птиц и жужжанием насекомых, мы вторили им шуршанием листьев. А сейчас утро начинается ревом и хлопаньем проносящихся мимо чудовищ. Они обволакивают нас таким смрадом, что дышать становится нечем. Вон там, через пойму реки, ведут новое шоссе. Зачем? Ведь Горки и так туго затянули петлями шоссейных дорог!

Посмотрите на мою крону, видите, с правой стороны листья светлее, чем с левой. Это перекрасил меня дождь. Дождь для нас праздник, он омывает листья и тело, бодрит и освежает. А этот чуть не погубил.

Посмотрите на нашу любимицу в центре хоровода. Она уже не проснется. Поздней осенью, когда северный ветер обрывал и уносил последние листья, какие-то люди, приехавшие на вонючих чудовищах, разожгли костер, и думаете где? В дупле нашей сестры! Вот когда вы бы услышали стон деревьев. Стонали мы все.

Я чувствую, что пришла и моя последняя весна. Что я, как и сестра, медленно умираю стоя…

Голубой и зеленый — два самых ярких цвета весны. Раздельны и слитны земля и небо, но рассекая два цвета, будто трещина в пространстве, — дуб. Вскинув руки к небу, стоит задумчив. То изрекает, то шепчет, то вещает.