Жан Оливье - Колен Лантье

У городской ратуши, построенной Карлом Четвёртым, стоял наготове отряд наваррских лучников. По Клермону ходили слухи, что народ не допустит смерти своего вождя, чьё имя вошло уже в золотую сокровищницу народных легенд среди имён святых мучеников. Тайком передавали друг другу, что в городе скрываются вооружённые Жаки. Гийом Каль не должен погибнуть. Пылкая фантазия и любовь народа к своему герою наградили его такими добродетелями, что любое чудо показалось бы вполне естественным.

По толпе прокатился негодующий ропот. Кое-где раздались возмущённые и испуганные крики. Два палача, одетые в красное, в узких штанах и остроконечных шапках, развели под решёткой костёр из поленьев и торфа. Воины древками копий подталкивали вперёд зрителей в первых рядах, а встревоженные наваррские стрелки вертели во все стороны головами, похожими на головы хищных птиц. Шум, должно быть, привлёк внимание наёмников из личной охраны графа Клермонского, так как над зубцами крепостных стен вдруг поднялось множество стальных шлемов.

— От страха у них поджилки дрожат. Поглядите, сколько нагнали стражи!

— Тише, соседка, тише, если нас услышат…

— Они не помешают мне высказать всё, что у меня на душе. Разве можно помешать жаворонку петь, а реке — течь? У женщины сердце смелее, чем у мужчины, куманёк!

— Тише, соседка!

— Да замолчите вы оба! Стыдно болтать пустяки. Дело идёт о жизни человека.

— И какого человека! Ведь они только коварством захватили его.

— Говорят, его пытали в оковах.

— Этот человек слишком велик для них. Это лев, и они всё ещё боятся его.

— Все думают, как вы, кум. Тсс… нас подслушивают!

Наёмники, грубые и заносчивые, чувствуя затаённую в народе вражду, сновали по рядам.

Толпа расступалась, пропускала их и снова смыкалась, как речная вода.

— Это был святой или пророк, он предвещал новые времена.

— Он говорил: «Крестьяне имеют право на счастье. Они сеют, а урожай достаётся не им. Они выращивают виноград, а пьют простую воду. Они подрезают деревья, а их стегают прутьями с тех же деревьев».

— Посмотрите на этих людей в красном. Они раздувают огонь, как черти в аду. Помолимся, братья, помолимся!

— К чему молиться? Вырвем лучше пики у стражников.

— Ты хочешь, чтобы нас перерезали? Мы безоружны, а в городе около двух тысяч воинов, да ещё неизвестно, сколько их в замке.

Иногда ругань и угрожающие окрики стражников заглушали неясный шум голосов над площадью.

Внезапно наступила зловещая тишина.

В извилистом переулке, ведущем от Нуантельских ворот, показалось шествие. Впереди на коне ехал герольд. За ним шли лучники в железных кольчугах, с обнажёнными мечами в руках. Лес стальных клинков поблёскивал в полумраке узкой улицы. Протяжное пение монахов неслось над кортежем, то усиливаясь, то замирая.

— Вот он! — вырвался горестный крик из уст толпы.

Всё умолкло. Какая-то женщина разрыдалась.

— Боже, как он бледен, посмотрите, они ведь волокут его!

Хотя Гийом Каль и опирался на двух сержантов, он был на голову выше окружающих стражников. Густая чёрная борода облагораживала прекрасное строгое лицо, измождённое страданиями в тюрьме. Каль медленно обвёл взглядом площадь, как бы стремясь запомнить лица этих простых людей, за которых боролся. Развязанный и поставленный на эшафот, вокруг которого суетились палач и его подручные, он устремил взгляд вдаль поверх рядов наваррцев и стен ратуши. Мирную долину перерезали ряды стройных, озарённых золотистым светом тополей, тянувшихся до синеватых холмов Руселуа. Тепло утренних солнечных лучей предвещало ясный день. После зловонного застенка Гийом Каль всем своим существом наслаждался красотой лета. Никогда земля Бовези не казалась ему столь прекрасной, а воздух — таким чистым. Полной грудью вдыхал он земные испарения, запахи трав, аромат цветов, и это была последняя дань любви родному краю.

Гийом едва ли сознавал, что сержанты уже передали его палачу и что помощники этого человека в красном завладели им. Он видел плаху, топор, раскалённый добела треножник. Они так жестоко пытали его, что теперь его не страшила никакая боль. Всё его тело, избитое, исколотое, обожжённое, было сплошной раной.

Перед эшафотом какой-то тучный капитан с явной радостью следил за приготовлениями к казни.

Где Гийом видел это лицо? Сколько их промелькнуло перед ним за последние дни! Карл Наваррский и его приближённые, важные сеньоры и жирные аббаты, должно быть, смотрели на казнь с крепостных стен.

— Скоро тебя коронуют, босяцкий король! — крикнул капитан.

За цепью солдат Гийом увидел лица женщин и мужчин, искажённые горем. Его душа переполнилась безграничной любовью к этим труженикам, любовью, которая облегчила ему предсмертные муки. Добрые, честные крестьянские лица!

Топор блеснул на солнце. Перед глазами всё заволокло красным — солдатские шлемы, тополя и небо.

Кровь широкой струёй хлынула из запястья. По обычаю, палач отсёк своей жертве правую руку, и снова как бы издалека донёсся голос капитана:

— Ты хотел стать королём? Вот тебе и корона, король Жаков!

Палач нахлобучил ему на голову раскалённый треножник. Каль испустил единственный пронзительный крик, который слился с отчаянным воплем толпы. Губы его задрожали.

— Он молится! — зашептали со всех сторон.

Но он не молился. Позднее палач передал его слова: «Всё это свершилось Недаром. Горсть добрых семян, брошенных в почву, не пропадёт». Палач рассказывал также, что лицо несчастного исказилось от ужасного ожога, но на устах блуждала улыбка. Толпа стояла слишком далеко от помоста, и никто не мог подтвердить достоверность этих слов. Помощник палача подтолкнул Гийома к плахе, и палач отрубил ему голову.

Толпа рыдала. Жизнь не успела ещё покинуть это доблестное сердце, как толстый капитан королевских стрелков рухнул на землю. Стража бросилась к нему: две стрелы пронзили его насквозь.

— Мессир Готье Маллере мёртв! — растерянно воскликнул один из стражников, охваченный безграничным страхом.

— Те, кто убил капитана, умеют обращаться с луком! — пробормотал другой стражник.

Острым взглядом он осмотрел фасады и крыши ближайших домов.

— Помоги мне лучше унести труп, — проворчал его товарищ. — Мужики уже поговаривают о чуде.

На эшафоте палач поднял голову Гийома Каля и осторожно опустил её в кожаный мешок.

Одри уводил Колена и Вернеля через огороды и виноградники. Все трое бежали пригнувшись. Они не пытались скрыть горькие слёзы, катившиеся у них по щекам. Из чердачного окна на городской площади все трое смотрели на последние муки и казнь Гийома Каля.