Николай Печерский - Будь моим сыном

Пыхов Ким лег удобнее на стожке, положил лицо в ладо­ни. На лоб и уши упали густые рыжие космы.

— Ты слушай, — сказал он. — Я тебе с самого начала рас­скажу. Как все было, так и расскажу...

Ванята удивленно поглядывал на Кима. Какая-то новая, незнакомая черточка появилась вдруг в лице этого рыжего обидчивого мальчишки...

— Это у нас вечером все получилось, — тихо сказал Ким, — Я во втором классе учился. Гроза была — ужас! Все в молниях, аж смотреть больно. А дождя нет — только громы и молнии. Мы все в поле ушли, для храбрости — и Сотник, и Гришка наш... Мы там клятву дали, возле Сашиной могилы. На всю жизнь!

Пыхов Ким перевел дыхание, посмотрел на Ваняту и, не отрывая ладоней от лица, продолжал:

— Придумали клятву и все поклялись: всегда вперед, ничего не бояться и жить геройски, как самые честные и храбрые герои. А тому, кто нарушит, — сто лягушек на обед и банку червей. Пускай едят, раз так... Мы так и поклялись: «Вперед, только вперед!»

Вглядываясь куда-то в даль, Ким рассказывал о клятве у Сашиного памятника. В поле было тихо, терпко пахло све­жей соломой.

Но вот Ким закончил рассказ. Вытер ладонью покрас­невшее лицо, с ожиданием посмотрел на Ваняту.

— Теперь ты понял, да?

— Понял, Ким! Ты сам клятву придумал?

Ким смутился. Помедлил минутку и сказал:

— Нет, это наш Гришка придумал. Хорошо, правда?

— Хорошо!

— Ну вот, а ты говоришь!

— Я тебе ничего не говорю. Ты, Ким, зря на Марфеньку дуешься. Ты расскажи ей про клятву...

— Ха — расскажи! Сам рассказывай! Ты с ней, Ванята, тоже заодно. Я это уже давно заметил...

— Чудак ты, Ким...

— Ничего не чудак! Сам говоришь, а сам не знаешь...

Пыхов Ким приподнялся на локте, начал без всякого складу и ладу вспоминать все свои обиды и огорчения. Со­бралось их немало. Ким, видимо, уже забыл, из-за чего на­чался спор, и сразу перешел к выводам и обобщениям.

— Все вы такие! — сказал он. — Никогда не считаетесь! Возьму и брошу всех. Посмотришь! Назло брошу. В пусты­ню Сахару уеду. Буду на верблюдах ездить. Как шейх!

Взгляд Пыхова принял мстительное выражение. Он увидел загадочную пустыню, пальму с жесткими седыми листьями и самого себя на верблюде.

Но это продолжалось всего одну минуту. Пыхов Ким слез с верблюда и снова очутился в Козюркине, рядом с Ваня­той.

— Я тебе по дружбе, а ты... — огорченно сказал он. — Когда я тебя увидел, я думал — дружить будем... Я тебя теперь совсем раскусил...

Окончательно поссориться Пыхову Киму и Ваняте не уда­лось. На ток, забрызганная грязью до лобового стекла, при­катила машина. Грузовик развернулся и подъехал к погруз­чику. Коротко и требовательно загудел сигнал.

— По места-ам! — крикнула Марфенька. — По места-ам!

В час дня появилась со своими зелеными термосами тет­ка Василиса. Она была и за повара и за кучера. Тпрукнула на лошадь, сползла своим тяжелым, рыхлым телом на зем­лю и крикнула ребятам:

— Скоришь, хлопчики, скоришь, а то борщ остыне! Там вже такого борщу наварила, ну просто тоби одын вкус!

Колхозники и ребята повалили к навесу. Тетка Василиса затрещала деревянными ложками, загремела алюминивыми, погнутыми от долгого и нужного дела мисками.

Все дружно принялись за еду. Миски держали на коленях. Где уж тут думать о столах и стульях — похлебал борща, поел крутой пшенной каши, и снова за работу.

Не зевай, жми на все гайки!

Пыхов Ким подобрел после еды, забыл про обиду. Он забрался вместе с Ванятой в кузов машины и принялся за дело.

— Пускай говорит на празднике что хочет, — сказал он про Марфеньку. — Провалится, будет знать! Я тебя предупредил...

А машинам не было ни конца ни краю.

Нагрузишь одну, и тут же, точно корабль у причала, стоит еще одна.

Торопись, ребята!

В два часа дня Иван Григорьевич приказал шабашить.

— Хватит на сегодня, — сказал он, — А то председатель колхоза заругает. И так уж влетело...

Председателя Ванята видел всего два или три раза. С утра до сумерек гонял он по бригадам на новеньком, недавно куп­ленном «козле». Нередко оставался на ночь в поле, при свете фонаря ладил с механиками тракторы и комбайны. Ванята слышал о молодом, прибывшем из Тимирязевки председателе и от матери, и от Платона Сергеевича, и от Сотника.

Им были довольны, и дела в колхозе шли теперь на поправку. Ванята тоже был доволен. Может, перестанут теперь в районе дразнить их «топтунами». Обидно все-таки...

Марфенька и Ванята первыми умылись возле пожарной бочки, сидели под навесом, ждали, когда закончат туалет остальные ребята.

На смену школьной бригаде пришли женщины. Лбы и подбородки у сменщиц были закрыты от солнца белыми ко­сынками. Марфенька с завистью поглядывала на колхозниц, похожих в своих платках на хирургов в белых масках.

— Им хорошо! — сказала Марфенька. — А нас кругом жмут. Только и знают: «Нельзя, уходи, дети до шестнадцати лет не допускаются!» Правда, обидно?

— Ну да, обидно, — согласился Ванята. — Ты скорее хочешь стать взрослой?

На лбу Марфеньки, возле того места, где начинаются брови, выкруглились два бугорка.

— Нет! Все хотят, а я не хочу...

— Почему?— удивился Ванята. — Ты ж сама говоришь...

— Не знаю... Так, как сейчас, лучше. Правда?

— Ну и несешь! Ты что, всю жизнь будешь «дети до шестнадцати лет»?

Марфенька сдунула с лица тонкую прядку волос, задумчиво сказала:

— Может, и буду... У меня сестра Ирка. В восьмой класс ходит, а до сих пор в куклы играет. Сама видела...

Ванята недоверчиво и с удивлением посмотрел Марфеньку, покрутил пальцем возле виска, — Она у вас — того? — спросил он.

— Нет, не того, — просто и без всякой обиды ответила Марфенька. — Ирка — отличница... Я сама Платона Серге­евича про куклы спрашивала...

— Чудная ты! Хохотал он, наверно?

— Ничуть. Он все понимает...

— Что он тебе сказал?

Марфенька задумалась. Вспомнила во всех подробностях разговор с парторгом.

— Он так прямо и сказал... как это, погоди... ага, он вот как сказал: «Вернуться в свое детство боятся только дураки и бюрократы». Правда, здорово?

— Не знаю, — уклончиво ответил Ванята, — Я про это еще не думал...

— Нет, он у нас особенный! — сказала Марфенька, — Его вот как уважают! Только Сашкин отец...

— Что он про него говорит?

— Ерунду всякую... Он говорит, у парторга солидности не хватает. Правда, глупый?

— Может, и глупый. Я к нему в голову не лазил...

— Конечно, глупый. И злой... Платон Сергеевич, он даже вот какой серьезный! Он парторг, а сам, как самый обыкно­венный человек. Правда?

— Не знаю... Я тут недавно...

— Подожди. Еще узнаешь... Пошли, а то все умылись. Чего сидишь?