Дмитрий Мищенко - Нина Сагайдак

Допоздна думала Нина о листовке, пыталась писать, задумчиво сидела за столом над чистой тетрадью с пером в руках. Но ничего не выходило. И знает, о чем писать, да вот не получается, не находит нужных слов.

На другой день вечером, когда все улеглись спать, она снова села за листовку и не ложилась до тех пор, пока не закончила ее. Перечитывала написанное много раз. Не было уверенности, что слова ее взволнуют людские сердца, но казалось, что самое главное сказано. Это было именно то, что она хотела, должна была поведать людям.

Теперь оставалось приколоть или — еще лучше — приклеить этот листок. Хорошо бы на здании городской управы, под самым носом у начальства. Да страшно: там запросто могут схватить, схватят — пиши пропало. Не видать тогда ей ни партизан, ни желанного освобождения.

Рано утром, чтобы не гадать напрасно, решила пойти в город и посмотреть, где удобнее всего осуществить свое намерение.

Наиболее близким и людным местом была почта. К ней и направилась Нина. Подошла, посмотрела на запертые двери, глянула в один, потом в другой конец улицы, на соседние с почтой дворы и решила, что никуда больше ходить не нужно. Вот здесь, на дверях почты, приклеит вечером свою листовку.

Когда она больше всего волновалась? Пробираясь к почте или позже, когда возвращалась, наклеив листовку? Либо в те часы, когда ждала утра, лежа в своей кровати, укрывшись с головой? Нет, больше всего ее лихорадило, наверно, когда она проснулась и увидела, что на дворе светло, поняла, что по городу ходят люди, останавливаются у почты и читают выведенные ее рукой слова:

«Товарищи! Не верьте фашистам! Красная Армия разгромила 50 гитлеровских дивизий под Москвой, на днях партизанские отряды, действующие совсем рядом, в Елинских лесах, уничтожили немецкие карательные отряды…»

В листовке говорилось и о боях в Ивановке, и о злодеяниях карателей, обо всем, что слышала Нина от своих родных и близких.

Если бы кто знал, как не терпится, как хочется выйти на улицу! Пройти около почты, хоть одним глазом взглянуть, что там делается. Но она не может. И хочет и не может заставить себя одеться, выйти на улицу. А что, если догадаются? Что, если там специально сидят и смотрят, кто придет и как придет? И страх и любопытство на ее лице могут заметить — она не умеет скрывать своих чувств. По походке, по взгляду, по выражению лица могут догадаться, что листовку писала она, Нина Сагайдак.

Все-таки неосторожной была она вчера. На дворе снег, возможно, там и следы остались. А по следам чего проще найти! Шла она напрямик, через чужие огороды. Если улица не спасет, считай, что все кончено, считай, что попалась.

А что, если сейчас пойти и посмотреть? Хоть издали. Узнать, по крайней мере, нет ли ее следов на снегу, на месте ли еще листовка?

Нина думает, колеблется, потом одевается и идет к двери:

— Я ненадолго, бабуся.

— Ладно. С делами я сама управлюсь, можешь идти.

На улице не метет, но дорожки запорошены свежим снегом. И не просто запорошены — заметены. Вечером, когда пробиралась огородами, снега почти не было. Вероятно, позже шел, а если так, то и следы замело.

Как же быть? Идти или вернуться? Разве пройти мимо почты… А почему бы и вправду не пойти? Она не будет останавливаться, осматриваться по сторонам, только пройдет мимо и посмотрит, стоят ли там люди…

Не успела повернуться на улицу, где помещалась, почта, — навстречу ей Зоя Шамко, школьная подруга.

— Ой, Ниночка! А я к тебе.

— Ну и прекрасно, пойдем.

— Да нет, раз уж встретились, домой незачем идти. Ты знаешь, кто-то приклеил листовку около почты.

— Да ну!

— Правда! Вот пойдем, почитаешь. Там такое написано! Оказывается, наши разбили немцев под Москвой. Пятьдесят дивизий уничтожили! Шутка ли сказать! Ты слышала об этом? И тут, в Елинских лесах, громят карателей, аж дым коромыслом идет. Пойдем, сама почитаешь.

— Да нет, я не хочу.

— Чего ты боишься, глупая! Немцев там нет, полицаев тоже. Люди идут, останавливаются и читают.

Оно как будто и ничего, идет ведь не сама, а с Зоей, но… Страшно все-таки. И руки дрожат, и ноги подкашиваются. Что, если Зоя узнает ее почерк? Хотя Нина очень старалась изменить его, но, кто знает, возможно, и осталось что-нибудь от ее почерка. Пока Зоя читала листовку одна, могла не заметить, а теперь, глядишь, и заметит. Да еще ляпнет при всех: «А посмотри-ка, Нин, почерк-то похож на твой».

К счастью, ничего этого не случилось. Люди не интересовались почерком. Они радовались словам, говорившим о разгроме немцев под Москвой. Некоторые, отходя, кивали в сторону комендатуры: «А что, получили по зубам? Это вам не женщин и детей расстреливать!»

Нина почувствовала, как по телу ее прошла дрожь. Но теперь не от страха, а от гордости за людей и за себя.

— Ты прочитала уже? — толкнула ее Зоя.

— Что? А-а, ну конечно.

— Тогда пойдем отсюда. Застаиваться особенно не следует. Могут нагрянуть немцы или полицаи. Листовка их не порадует, вот и начнут искать, на ком сорвать зло.

До сих пор дед только изредка жаловался на боли в желудке, но на ногах держался, на работу выходил исправно, не пропускал ни одного дня. Правда, шел пораньше и медленно брел к банку. На дорогу в один конец затрачивал не меньше часу. Так же медленно возвращался домой. Но службой, вернее, пайком очень дорожил и, как только наступало время, брал в руки свою суковатую, блестевшую от долгого пользования палку и отправлялся на дежурство.

Лидия Леопольдовна видела, что он с каждым днем чахнет, не раз намекала, что пора бросить работу, но Иван Михайлович с раздражением отвечал:

— А есть что будем, если брошу работу?

— Люди перебиваются, и мы проживем как-нибудь.

— Опять завела свое: люди да люди. У них есть к кому податься в деревню. А у нас что? Старые да малые.

— А что будет, если совсем сляжешь?

— То же, что и тогда, когда брошу работу.

На дворе мели февральские метели, холод и промозглая сырость прохватывали до костей. И все же Иван Михайлович еще некоторое время бодрился и слушать не хотел о том, чтобы бросить работу.

Но вот как-то в начале марта приплелся он с дежурства совершенно обессиленный, улегся в постель и тяжело вздохнул:

— Ну, кажется, все. Больше не могу.

Лидия Леопольдовна заплакала было, но тотчас спохватилась:

— Что ты, Иван! Отлежишься в тепле, отдохнешь и поправишься.

— Куда уж там… — Иван Михайлович махнул рукой.

Старуха приготовила ему горячего чаю, сварила манную кашу из крупы, которую покупала только для маленькой Ляли. Дед долго упирался, не хотел брать еду, а когда все же, уступив просьбам жены, проглотил пару ложек, сразу вырвал все. Мертвенно-бледный, он откинулся на подушку.