Георгий Караев - 60-я параллель

Несколько минут он яростно боролся с судьбой. Отчаянно боролся, как только было можно, выбирая правые стропы. Но его мгновенно развернуло на сто восемьдесят градусов и всё правое стало сразу левым. Парашют «подскользнул» в прямо противоположном нужному направлении.

Он торопливо отстегнул пряжки лямок. «Пистолет? Что же делать? Придется сразу же избавиться от парашюта и бегом вот туда, в болото... Сколько там? Метров восемьсот? Где только меня посадит?»

В голове его вдруг установилась суховатая ясность. Он видел всё, понимал всё. Во-первых, фашистов он пока что еще не заметил. И это уже хорошо. Во-вторых, несло его прямо на деревенские огороды. Огород — вещь понятная! В-третьих, — он вдруг сообразил: да ведь это под ним та самая деревня Корпово, которая лежала в двух километрах от озера Светлого, от их лагеря, та, родом из которой Федосия Григорьевна Гамалей...

Ну да! Он узнал ее по большой разбитой молнией сосне. Он же тут десятки раз бывал каждое лето! Вот изба, где пили сколько раз молоко. Вон в том гумне они сортировали один раз улов с озера; нашлось множество интереснейших личинок. И тут теперь — фашисты?! Что за галиматья!

Трудно сказать, почему, но это открытие вдруг и сразу уравновесило его: Корпово! Подумайте только! Как он раньше не сообразил? Э, да что мог он сообразить тогда... Трус! А теперь ему уже нельзя было быть трусом! Нельзя. Вредно и страшно им быть!

Самолет не ушел от него сразу же обратно. Нет, он описывал большой круг наверху: видимо, летчик опасался за судьбу пассажира и, подвергая себя большой опасности, наблюдал за ним. А что такое судьба! Подумаешь! Выход всегда есть. В крайнем случае, налицо пистолет и две гранаты! «Эй, Зернов! Отчаливайте! Я сам!»

Дерево внизу с желтыми листьями — береза. На лужку — топко: видна бревенчатая гать... уже близко! Огороды — мимо! Гумно?.. Мимо! Береза ветками по ногам... Раз! — коленом о сухую землю улицы! Два — плашмя, носом в пахучую придорожную ромашку. Три... Бревна, бревна!

Вот, значит, так-то люди совершают подвиги...

Тотчас же чьи-то сильные руки вцепились ему в плечи, барахтаясь, оба они, Лева и тот, кто его схватил, покатились по траве в канаву. Потом сразу вскочили, и этот человек, ловко ударив Леву по руке, одним махом выбил из нее пистолет.

— Ты кто же будешь? — рявкнуло у него над ухом. — Откуда? Куда?

В тощем теле Браиловского таился сильный и глубокий бас.

— Где тут Иван Архипов? — тотчас загремел он в унисон, еще сильнее выкручиваясь из крепко держащих его рук. — Давайте мне Ивана Архипова...

— Какого тебе Архипова? Да стой же ты, чортова кукла! Ну, Архипов! Ну? А дальше что?

Лева перестал выбиваться и воззрился на своего противника. «Не немец? Нет!» — нелепо пришло ему в голову.

Его держал человек в зеленой выгоревшей гимнастерке, в высоких сапогах; какой-нибудь лесник или тракторист? На нем была командирская фуражка, с помятым козырьком; курчавая черная бородка с проседью вилась на небольшом суровом лице. Кроме того, у него имелись железные руки, и глаза, как два винта, как сверла.

— Ну, — быстро сказал он еще раз, сердито хмурясь. — Какого рожна?

Лева не мог удовлетворительно объяснить, какого рожна. Он смотрел на сердитого в упор и молчал.

— Я — Архипов! А ты кто? И что дальше?

— Тут в деревне — немцы? — совсем уже глупо спросил Лева, стараясь смахнуть песок и опилки с лица. — Мне нужен Архипов! Партизанский командир... А тут — немцы?

— Были! — коротко и быстро отрезал бородатый. — Видишь — нет! Я тут! Сказано, я Архипов! Сто раз объяснять, что ли? Я — командир. А ты — кто?

— Да я военфельдшер. Военфельдшер Браиловский! Вы — зачем мой пистолет? Я от майора Камышева... Мне было приказано — в болото, но ветер отнес... Отдайте мне пистолет сейчас же...

— А! Так ты фельдшер!? — ахнул, меняясь в лице, бородатый. — О котором сведения были? Да что же ты молчишь... Вот случай-то какой! Да ведь тебя мои бойцы с утра во мху ждут; перезябли! Кто ж тебя знал, что ты здесь в деревне вылезать будешь, а не на болоте? Ишь, какой герой! Ну, так идем, идем скорее! В избу идем. Небось, есть хочешь? Сейчас я тебя, медведя, что лося накормлю! Какой там аттестат!? Нас, брат, тут фрицы снабжают!

Он поднялся впереди Левы на крыльцо, хотел было уже раскрыть дверь, но вдруг остановился и нахмурился.

— А, ну! Давай-ка документы!

Лева протянул, вынув из-за пазухи, свои верительные бумажки.

— Гм... так... Военфельдшер! Гм!.. Вот что я тебе, друг мой дорогой, скажу. Фельдшерица у нас и без тебя есть, своя! От немцев ушла... И дай бог каждому такую! А тебя я доктором назначаю... Доктором! Слыхал? Так и народу говори! Ну, а теперь заходи. Тут у нас со вчерашнего дня пока что — и штаб мой, и медицина.

Быстрый, поворотливый, легкий какой-то, он рывком распахнул дверь, и Лева Браиловский остолбенел от неожиданности так, как с ним, пожалуй, никогда еще в жизни не случалось. Он был готов к чему угодно, только не к этому.

Посреди избы, на ее немного покатом чистом полу, стояла, глядя на входящих своими лучистыми глазами, немного изменившаяся, в белой косыночке, но такая же милая, такая же «своя» горбатенькая Лизонька Мигай. Из девятого параллельного класса.

— Браиловский! — ахнула она, раскрывая большие глаза еще шире. — Вы... к нам? Вы? Сюда? Ну... Всегда же я говорила, что вы — настоящий человек!

Евгений Григорьевич Федченко вел воздушные бои против японцев в Монголии в тридцать девятом, против белофиннов над островами Саймы — в сороковом. Но нигде он не испытывал такой тяжелой, виски ломящей ярости, такого гнева и озлобления, как тут теперь, на этом уютном подмосковном аэродроме над рекой Клязьмой, в том нестерпимо медленном октябре.

Этот гнев сжимал ему челюсти до спазмы; он не мог говорить внятно.

Аэродром окружали такие родные, среднерусские поля и перелески. На старте всё время терпко и сладостно пахло убитой первыми морозами листвой лип; рябиновые кисти алели в ветвях. Реки и речки под крылом отблескивали голубой осенней сталью... «Неокрепший лед» лежал на них словно «тающий сахар». Всё было обжито, облюбовано; нарисовано Левитаном, описано в некрасовских стихах...

И всему этому теперь грозил конец. Гибель...

Летчики почти ежедневно были в бою: враг непрестанно, всё снова и снова, пытался прорываться к Москве. Стремился поразить ее промышленность, парализовать самый мозг страны.

Летчиков вызывали то на штурмовки, то на баражированье [48] Барраж — дежурство машин в воздухе; «воздушный караул» истребителей. опасных зон, то на перехват вражеских бомбардировщиков в воздухе.

Накануне того памятного для Евгения Федченко дня комполка вызвал его к себе на командный пост. Старший лейтенант Федченко получил задание. Оно было очень простым. Предстояло немедленно вылететь по срочному вызову в Москву, выполнить служебное поручение, дождаться ответа до вечера и вернуться обратно.