Атагельды Караев - Твердолобый

«Агагельды Караев — истинный сын Востока. В его прозе искрится и переливается всеми цветами радуги, как поспешные струи в арыках Туркмении под лучами солнца, поэзия древней земли, ее сказки, предания, ее фольклор. Эта проза радостна и светла, наполнена проникновенным лиризмом и обаятельным юмором даже тогда, когда повествует о событиях совсем не веселых, печальных и даже горестных…

К живописному и поэтическому воссозданию жизни национальной, жизни народной — вот к чему в конце концов устремлена проза молодого туркменского писателя».

Владимир КОРОБОВ

Он стоял на огромном покатом, словно черная юрта, обломке скалы и настороженно оглядывал склон. Великолепные рога-сабли других таких во всей округе не сыскать было — вспарывали синеву неба, красные глаза сверкали нетерпением и воинственностью, полнились любовью и гневом.

— Эге-ге-гей! — донесся издалека крик чабана. — Эге-ге-гей… гей… гей… — дробным эхом ответило ущелье. Овцы на зеленом склоне как по команде подняли морды, с губ свешивались недожеванные стебли травы; настороженно осмотрелись: вокруг — тихо, баран-вожак на месте, охраняет их, и снова принялись мирно насыщаться. Баран повернул большую, как медный казан, голову в ту сторону, где по склону поднимался к отаре чабан, и в гневе ударил копытом: от скалы отлетели и с шумом посыпались вниз каменные осколки.

Не поняв угрозы, чабан приближался к овцам. Вожак снова высек осколки. Человек опять не обратил внимания. Тогда баран медленно опустил голову и покачал ею вправо-влево, словно примериваясь, прикидывая, сколько весит каждый из великолепных рогов; потом поднял голову, принял боевую стойку. Чабан, не глядя в эту сторону, поднимался, негромко напевая себе под нос. Неожиданный сильный удар — и он распластался на земле, словно ворох курая, сброшенный с арбы. Кусая губы от боли и обиды, он стал на четвереньки, потом сел на траву. На обидчика смотрел со злобой. А тот, старательно и встревоженно обнюхивал белую овцу, часто открывал рот, показывая белые мелкие зубы и быстро двигая челюстями, словно торопился высказать слова признания. Белая же овца, не поднимая головы, все щипала сладкую свежую траву и была прекрасна, как белое облачко.

Но взбешенный чабан не видел ни любви, ни облачка— видел лишь барана-обидчика. Подняв штанины, он посмотрел на икры, где болело: по ним словно ударили лопатой, место ушиба опухло и потемнело. Чтобы унять боль, он смочил ушибы росой, но и прохладная утренняя роса не помогла, отек увеличился. Чабан сорвал с плеча ружье, переломил ствол, зарядил — и прицелился обидчику прямо в лоб. «Пристрелю — скажу волки зарезали». Но белая овца, продолжая щипать траву, переступила и загородила собой барана. Могучая голова и высокие рога самца возвышались над ее спиной, но стрелять все же было несподручно — чабан оставался ниже по склону и целиться приходилось вверх.

В общем-то, оглядываясь назад, нужно признаться, что столкновение между вожаком отары и ее хозяином — человеком было не первое. Первое знакомство случилось с год назад во время стрижки овец. В отаре была одна снежно-белая красавица. Баран любил всех своих подруг, но к этой относился особенно. Стоило приблизиться к ней другому барану — он яростно бросался на соперника и с одного удара сокрушал его.

Так вот, стрижка. Люди с гиканьем бросаются на овец, загоняют их в угол кошары, стараются ухватить за задние ноги. Пойманную овцу без церемоний тащат к стригалям: если овца брыкается, стараясь освободиться от крепких рук чабана, ее валят на землю, как мешок с соломой. Душераздирающее беспомощное блеянье стоит над кошарой.

Дошла очередь и до белой овцы. Она металась из одного угла кошары в другой, раза два, ища спасения, подбегала к барану. Однако он, вожак, спасший как-то ее и всю остальную отару от волка, не мог защитить ее от человека. Чабан наконец-то поймал ее, ухватил за шелковую шерсть; она сопротивлялась, прыгала, норовила вырваться, ускользнуть — и тогда чабан, разозленный, схватил ее за переднюю ногу, приподнял — и грохнул о землю. Баран услышал жалобное, душераздирающее ее блеянье, гнев и ярость слились в нем и стали силой. Вот тогда-то чабан впервые узнал, что такое удар вожака. Земля вдруг вырвалась из-под ног, бешеная сила отбросила его, тело залила боль, да к тому ж еще он ударился лбом о камень…

Но сегодняшняя выходка барана, заставившая до крови прикусить губу от боли, показалась человеку особенно свирепой. Конечно, подойди он к отаре с другой стороны, видно, ничего бы и не случилось, но он поднимался именно там, где щипала траву белая овца. В общем, чабан решил, что с него хватит.

«Хотя — к чему убивать его, — размышлял он, зло насупив бровь; с гримасой боли поднялся на ноги, закинул ружье за спину. — За такого не пожалеют хороших денег. Тахир сильно упрашивал — продай да продай. Вот и продам!» — Прихрамывая, он направился к чабанскому кошу — черной войлочной юрте.

Жизнь барана переменилась. Теперь он больше всего ненавидел столб, к которому был привязан, и, не уставая, мощными ударами старался повалить его. Повалить, сломать — и умчаться к своей белой овце. Но столб стоял крепко, хотя и трещал при каждом ударе; в дереве оставались вмятины, отлетали щепки.

При каждом таком ударе кровь приливала к голове барана, и голова болела. Глаза его были красны, и весь мир теперь казался ему кроваво-красным.

Прежде баран никогда даже не видел веревки, а сегодня он впервые почувствовал ее на своей шее, почувствовал ее силу. Это ужасная сила — веревка, когда она на шее.

Несколько раз баран попробовал разбить стену сарая— и наверняка смог бы… но веревка, злая веревка не пускала к стене, сжимала шею, не давала дышать.

Так проходили дни, слагались в месяцы. И баран смирился. Стоял понурый, безразличный ко всему, ел неохотно, а к свежескошенной люцерне не притрагивался вовсе. Лишь иногда боль, застывшая в его глазах, прорывалась наружу — и люди в доме вздрагивали от душераздирающего блеянья. Но такое случалось все реже и реже.

Тахир, новый хозяин барана, приходил к нему в сарай несколько раз в день. Однако не приближался, стоял в сторонке и смотрел. Траву и воду давал барану сам — ни жена, ни дети не должны были показываться здесь. Иногда, набравшись смелости, Тахир подходил ближе, протягивал руку ко лбу барана — и всякий раз тот с силой норовил боднуть ее. Тахир едва успевал отдернуть руку, отступить — рога со свистом прорезали воздух. Баран рвался ударить, но проклятая веревка больно сжимала шею. Довольно улыбаясь, Тахир думал в такие минуты: «Силы — хоть отбавляй и злости достаточно… как бы соединить их?»

Постепенно день за днем Тахир терпеливо приучал к себе барана.