Михаил Герчик - Солнечный круг

В жаркие дни мы объедались мороженым чуть не до ангины, Ростик никогда не попробовал ни кусочка. Казалось, он ненавидит мороженое. А может, так оно и было на самом деле?

— Трудно ему, — уклончиво ответил Витька, когда я однажды спросил, почему Ростик всегда замкнутый и хмурый. — Очень он за отца переживает. Это дядя Костя на людях такой веселый, а дома бывает по-всякому…

Если мы все свои карманные деньги оставляли в будочке дяди Кости, то Ростик просаживал их в тире. А деньги у него бывали: отец частенько давал то полтинник, а то и рубль. И тогда Ростик отправлялся стрелять.

Тир устроили в старом автобусе возле кинотеатра «Енисей». Одна пулька стоила две копейки. Ростик сразу брал два-три десятка, становился за обитую железом стойку, широко расставив ноги, и прижимал к плечу отполированный приклад пневматической винтовки. А затем, побледнев от напряжения, он всаживал пулю за пулей всегда в одну и ту же мишень: толстомордого фашиста в болотном френче со свастикой и железным крестом. В тире было полно всяких интересных мишеней: игрушечные самолетики сбрасывали взрывавшиеся с треском бомбы, искусственные спутники после удачного выстрела вращались вокруг земли, прыгали звери и взлетали птицы, но Ростик стрелял в одного и того же фашиста, и когда фашист падал, перевертываясь кверху ногами, заведующий тиром, ставил его на место, потому что знал: никакие другие мишени Ростика не интересуют.

Он никогда не радовался меткому выстрелу и не огорчался, если случалось промазать. Он стрелял так же хмуро и сосредоточенно, как продавал вместо отца мороженое или гонял с нами на площадке мяч. Истратив все деньги, откладывал винтовку и уходил, и мы молча уходили вслед за ним.

Вот ты и попробуй подружиться с таким человеком…

То ли дело — Африкан! Этот — весь как на ладони. Едва увидев его в первый раз, я тут же понял, что Африкан — обыкновенный пижон, из тех пижонов, которые водятся в любом дворе. Все в нем было не настоящее, пижонское: и поповская грива под знаменитых «битлов», и гитара, обклеенная лакированными красотками, вырезанными из журналов, — он всюду таскал эту гитару с собой, хотя почти не умел играть, — и расклешенные внизу штаны с широченным поясом, и даже манера говорить, чуть картавя и растягивая слова.

Африкану было лет пятнадцать, в четвертом и шестом классах он сидел по два года и еле-еле переполз в седьмой.

Больше всего на свете он мечтал бросить школу и выучиться на мастера по ремонту телевизоров.

— Вот это, братцы, работенка! — захлебываясь, говорил Африкан. — Знаете, как они калымят! Ни один профессор столько не имеет. А что! Очень даже просто. Телевизор — машина сложная, а люди — лопухи, что они в этом деле понимают?! Он придет, поковыряется, проводок запаяет, а потом в квитанциях рисует, что себе хочет. Будто он там всю требуху перебрал. Пойди проверь! Или новую деталь вытащит, а старую — на ее место. А те, дураки, его благодарят, на радостях трояк лишний сунут. Так что чихал я на вашу науку, еще посмотрим, кто лучше жить будет.

— Как же ты без науки мастером станешь? — посмеивался Витька. — Телевизор — это ж физика, радиоэлектроника, а не просто трояки сшибать. А у тебя что по физике? Тройка с двумя минусами? Так что пустые твои мечты, Африкан. Ты лучше на гитаре научись играть прилично, в какой-нибудь оркестр запишешься. Говорят, гитаристы тоже ничего зарабатывают. Конечно, не так, как мастера по телевизорам, но подходяще.

Мы хохотали, а Африкан обиженно встряхивал гривой и уходил.

— Ну и тип! — удивленно таращил глаза Казик. — Вот бы сюда какого мастера телевизионного, чтоб ему за такие слова морду набил. А то он все человечество готов в подлецы записать.

Африкан очень заботился о своей внешности. Его страшно огорчало красное родимое пятно на левой щеке, похожее на растопыренную ладошку. Однажды он сказал мне, что нынешним летом поедет с отцом в Москву, и там ему сделают пластическую операцию.

— Зачем это тебе? — удивился я. — Ты и так писаный красавчик.

Африкан покраснел от удовольствия.

— Честно?

Я вспомнил, как шлепнулся из-за него в лужу под гогот всей компании, и с готовностью подхватил:

— Факт, честно! Ты знаешь, на кого похож? На Квазимодо. Только у него такой шикарной прически не было и гитары. Помнишь?

— Помню, — неуверенно ответил Африкан. По-моему, он вспомнил какого-то киноактера с похожей фамилией, только не героя романа Виктора Гюго, он и не слыхал, наверно, об этом романе. — Но без пятна будет еще лучше, правда ведь?

— Разумеется! — Я клятвенно прижал руки к груди. — Без пятна ты будешь похож на самого Полифема.

Африкан подергал себя за гривку — вот кто был серым, как валенок! — и смущенно пробормотал:

— И я так думаю. А вообще ты хороший парень, Тимох. Зря я на тебя взъелся. Дай лапу.

Я пожал его потную руку, и мне вдруг стало неприятно, что я так зло над ним пошутил. Но совесть грызла меня недолго. Через полчаса этой же рукой Африкан пребольно заехал мне в ухо: Лера подробно растолковала ему, что Квазимодо и Полифем вовсе не звезды американского кино.

Даже на речку Африкан ходил в шерстяных штанах, в белой шелковой рубашке с отложным воротничком и в желтых польских сандалетах, хотя все мы, от Леры до Казика, щеголяли в кедах, выгоревших ковбойках и тренировочных шароварах или техасах. Самое смешное, что и рубашка, и штаны у Африкана всегда были в жирных пятнах.

Ну, что еще можно сказать о таком человеке? Пижон, да и только.

Обычно, отправляясь на реку, мы брали с собой какой-нибудь еды. А потом складывали все кульки, и каждый ел, что хотел.

В тот раз, когда случилась вся эта история, Витька и Лера выпросили у мамы добрый кусок сала и с полведра картошки.

Не знаю, как вы, а я ничего на свете не едал, вкусней печеной бульбы и жареного на рожнах сала. Только вспомню — слюнки бегут. Вкуснятина…

До Березы было километра два с половиной — полчаса ходьбы. Серовато-синяя, еще не замутненная сточными водами, река огибала наш поселок плавной дугой, вся в зарослях верб и лозы, между которыми, как желтые заплаты, лежали песчаные пляжи. Левый берег был низким, плоским, далеко к самому горизонту тянулись вдоль него заливные лута, правый обрывался к воде крутыми глиняными террасами. Ласточки-береговушки источили эти террасы своими гнездами, со стороны казалось, будто на них развесили сушить огромную рыбачью сеть. На поверхность, словно сказочные змеи, выползали узловатые корни деревьев. Между ними били роднички с такой холодной водой, что от нее даже в самый знойный день начинали ныть зубы и деревянел, становился непослушным язык.