Леонид Сотник - Экзамен

А порешили вот что. Каждая из двенадцати волостей поставляет для отряда по 50 верблюдов и по 100 лошадей. Джангильдин сказал, что насчёт платы торговаться не будем: сколько назначат, столько и заплатим.

Потом старики попросили нашего командира помочь им организовать Советскую власть. Уж это-то предложение он принял с радостью и на следующий день разослал во все волости уполномоченных — казахов и русских с переводчиками. Уехал Макарыч, уехал Шпрайцер, ускакал на сырт Ак-Тау наш неугомонный пулемётчик Гриць Кравченко. Я тоже просился, но меня не взяли: Макарыч строго-настрого наказал находиться неотлучно при Колесине, то ли вместо охранника, то ли вместо ординарца. Вначале я обиделся на Макарыча, решив, что он снова делает попытку спрятать меня от опасности, но потом смирился. В самом деле» надо же кому-то опекать перебежчика. Может быть, он человек хороший и в дальнейшем сослужит службу взводу разведки.

А Колесин уже освоился с новой для него обстановкой. Он вышагивал по нашему походному лагерю на своих длинных и тощих ногах, словно журавль по болоту, и всё расспрашивал: и сколько нас, и каких мы национальностей, и зачем на Бузачи высадились, и куда идём, и что везём… Я таскал для него обед из нашей походной кухни, помогал даже чистить сапоги, видя, что одной рукой ему с этим не управиться. Если не считать излишнего любопытства, то производил он впечатление человека интеллигентного и обходительного. Станут наши красноармейцы ругаться между собой по пустякам, а Колесин подойдёт к ним и: «Нехорошо, товарищи, сквернословить, вы ведь не полицейские, а солдаты революционной армии». Застесняются наши ребята, и спору конец.

И стрелять он меня научил. Кравченко только обещал, а Юрий Александрович вывел меня в барханы и всё показал: и как барабан нужно заряжать, и как целиться, и как на спуск нажимать, чтобы не дёрнуть случайно, и как задержки устранять. Но больше всего я благодарен ему за то, что выучил меня верховой езде. Здесь, как мне кажется, нет Колесину равных в нашем отряде, и хоть сидит он на лошади, как Дон-Кихот на Росинанте, однако ж все повадки животного и все способы езды знает досконально. Вначале лошадей у нас в отряде не было, и мы для упражнений пользовались лошадьми наших хозяев — казахов, но как только из волостей стали поступать первые табуны, Макарыч тут же выбрал для меня гнедого конька-восьмилетка и, окрестив его Мальчиком, передал в моё полное распоряжение.

Поначалу я часто падал, и не потому, что Мальчик был с норовом, а потому, что я просто не умел пользоваться удилами, шпорами, сидел в седле неуверенно, а Мальчик чувствовал всё это и не очень со мной церемонился. Тогда— то Макарыч и съязвил, что восседаю я на Мальчике, как на издохшей корове. Но Юрий Александрович за меня заступился и сказал, что бравого кавалериста в один день не сделаешь, что мне нужно изрядно учиться, и не только держаться в седле, но и с шашкой управляться. Макарыч буркнул своё «ну-ну», но занятиям нашим мешать не стал. Он даже приказал выдать мне наган и шашку. Наган, по мнению Колесина, вполне подходящий — бельгийского производства, но шашку он тут же забраковал — отечественная, говорит, и годная больше для парадов, нежели для военного употребления. Но я согласился и на такую, потому что мечтал и мечтаю добыть себе в бою настоящую шашку, может быть, даже дамасской стали.

Так шли у нас дни за днями. Просыпался я под звуки горна, после завтрака вместе с Колесиным упражнялся в стрельбе и верховой езде, потом вместе с красноармейцами купался в море, которое после ухода в Астрахань наших двух шхун стало идеально пустынным, а после обеда заступал в наряд. У меня появились свои обязанности, и были они несложными: вместе со старшим наряда полагалось часа три кружить вокруг лагеря, втаптывая в песок верблюжью колючку, — это называлось разведкой, а потом, сдав смену, нужно было накормить и почистить Мальчика. Вот и всё.

Солнце здесь пекло немилосердно, и поначалу я очень страдал от жары, но постепенно привык. Гимнастёрка на мне совсем вылиняла и стала белой, как сахар, нос облупился, а лицо почернело до такой степени, как будто бы я совсем не умываюсь.

Для постоя нам отвели казахскую юрту, но мы в ней не жили и даже не спали. По ночам было особенно жарко: испарения моря смешивались с теплом остывающей пустыни и в безветренную погоду юрта превращалась в настоящую парилку. Спали мы на кошмах прямо под открытым небом, как, впрочем, и сейчас спим, и не боялись ни змей, ни скорпионов: казахи рассказали нам, что ядовитые гады и насекомые не любят запаха кошмы.

Макарыча и Джангильдина я почти не видел. Они всё время пребывали в разъездах, помогая в волостях устанавливать Советскую власть, подбирали лошадей и верблюдов для нашей экспедиции. Колесин совсем оправился от раны и даже снял повязку с руки. Он многое мне рассказал о Дутове и дутовцах. Он считает, что большинство людей в белом движении не враги, а просто заблуждающиеся. Про зверства казаков, о которых мы часто слышали в Астрахани, он сказал, что всё это выдумки, пропаганда. Советскую власть Юрий Александрович хвалил, но о порядках в нашем отряде отзывался почти с презрением: ему не нравится, что у нас, как он считает, слабая дисциплина и во главе отряда стоят люди, которые мало что смыслят в военном деле. Особенно доставалось от него Джангильдину. Я как-то забыл о том, что наш командир инородец, а вот Колесин снова напомнил мне об этом. Он видит в Джангильдине человека дикого и необразованного. Я стал с ним спорить, но переубедить не смог: я сам мало знал о нашем командире.

Караван шёл пустыней.

Длинная извилистая лента с ржанием, рёвом, звоном колокольчиков, хлопаньем бичей, с руганью, частушечными переборами, заунывными казахскими песнями петляла между барханами, то вползая на поросшие колючкой и тамариском холмы, то спускаясь в балки с дном, покрытым, словно ледком, корочкой соли. А над всем миром божьим висело ослепительно яркое солнце, беспощадное и злое.

Впереди шли старики. Иногда они останавливались, опускались на колени и, склонив бородатые головы к самой земле, что-то рассматривали, словно пытались отыскать чей-то затерянный след.

Иногда старики молились. Молились долго, истово, прижимаясь лбами к коврикам из верблюжьей шерсти, бормоча под нос молитвы. Закончив намаз, они степенно оглаживали бороды, сворачивали коврики и снова становились во главе каравана. Миша уже знал, что после каждой молитвы вскорости следует ожидать колодец.