Леонид Сотник - Экзамен

— Я полагаю так: обороняться нам нельзя. Почему, спросите? Потому, что запас воды у нас ровно на двенадцать часов. Если мы увязнем в обороне, начнётся падёж животных, а это значит, что даже после полной победы мы не сможем доставить грузы в Челкар. Это первое. Теперь второе: у белых есть пушка, у нас её нет. Мы не знаем, сколько на эту пушку снарядов, но их, видимо, достаточно, чтобы с дальней дистанции выбить половину отряда и распугать верблюдов. Выход один: атаковать первыми. Вы не возражаете, товарищ Шпрайцер?

— Нет.

— Вы, товарищ Степанишин?

— Нет.

— Вот и отлично. Теперь остаётся договориться, как будем атаковать, где и когда. Кстати, Макарыч, я думаю, есть резон пригласить на заседание штаба бойца Рябинина. Пусть он подробненько расскажет нам ещё раз обо всём увиденном и услышанном. Принимается?

Мишу нашли возле костра разведчиков. Он уплетал за обе щеки пшённую кашу и делился с друзьями пережитым.

— … А он говорит мне: «Ты человек интеллигентный, а значит, твоё место у белых». А я говорю ему: «Пошёл ты знаешь куда…» Потом выхватываю наган и только — бах, бах, бах.

— Да-да-а, — тянет сочувственно Абдукадыров. — Только скажи, друг Миша, как ты из одного патрона три раза выстрелил?

— Почему из одного? — поперхнулся кашей Рябинин. — С чего ты взял, Абдулла? Я тремя…

— Нет, друг Миша. Я только что твой наган чистил. Разобрал барабан, смотрю — только одного патрона и не хватает.

— Да я… — пытался что-то объяснить Рябинин, но слова его покрыл дружный хохот разведчиков.

— Ладно, хлопцы, — подал голос Кравченко, когда все отсмеялись. — Нечего здесь горло драть. Для первого разу, я так считаю, у Мишка очень даже хорошо вышло. И противника разнюхал, и своих предупредил, а это в разведке главное.

У штабного костра Миша ещё раз доложил о том, что видел в стане белых. Слушали его внимательно, иногда задавали уточняющие вопросы. После доклада поднялся Джангильдин.

— У меня, товарищи, есть предложение: за смелость и революционную бдительность объявить бойцу Рябинину благодарность, а также выдать ему кавалерийский карабин. Принимается?

Миша влажными от радости глазами оглядел собравшихся. Покусывая ус, хитровато улыбался Джангильдин. Шпрайцер сидел, запрокинув голову и закрыв глаза. Кадык его шевелился, и Миша решил, что военком в эту торжественную минуту потихоньку напевает свою любимую тирольскую песенку. Потом он перевёл взгляд на Степанишина и в отблеске костра увидел монументальную фигуру своего командира. Макарыч стоял по стойке смирно, круглое лицо его лоснилось от удовольствия, а во взглядах, которыми он то и дело одаривал Джангильдина, читалось: знайте наших! И мы щи не лаптем хлебаем.

… Белых атаковали на рассвете.

Шпрайцер заранее сформировал три боевые группы, проводники незаметно вывели их к стану противника, и по сигналу — пулемётная очередь — красные бросились в атаку.

Цепи атакующих вначале встретили разрозненные выстрелы, чуть позже — нестройные залпы, а уж после того» как красные ворвались на территорию лагеря, татакнул и захлебнулся пулемёт. Пушка же, снятая с вьюка, так ни разу и не выстрелила. Её не успели приготовить к стрельбе.

Бой перешёл в рукопашный. В ход пошли штыки, приклады, иногда воздух вспарывали сухие, как хлопок бича, револьверные выстрелы. Стреляли в упор, не целясь.

Конная группа красных, на которую возлагалась задача завершить операцию, вынеслась из-за барханов и устремилась в гущу сечи. Большинство казаков не успели сесть на коней. Они отбивались в пешем строю от наседавших на них красных кавалеристов, нелепо размахивая шашками.

Перекрывая грохот пальбы и лязг стали, над пустыней нёсся охрипший голос:

— Скоты! Мерзавцы! Не топчитесь на месте! Отходите к северу! Отходите, иначе вас всех изрубят!

Это кричал офицер. Размахивая маузером, он вертелся среди отступающих на низеньком гнедом жеребчике. Миша передёрнул затвор карабина, но обойма кончилась. Он перезарядил карабин и вновь припал щекой к тёплой ложе. Жаль, выстрелить не успел: всадник скрылся за барханом вместе с полусотней других всадников, вместе с толпой отступающих белогвардейцев.

Бой стих внезапно, как и начался.

Смятые палатки, перевёрнутые казаны, трупы убитых, бьющиеся в предсмертных судорогах лошади — таким увидел Миша поле боя. В центре лагеря стояли с заправленными лентами два станковых пулемёта, а рядом с ними, задрав жерло к небу, маячила маленькая горная пушка.

Преследовать белых не стали. Как ни рвался Макарыч, как ни просил Джангильдина, но тот и слушать не хотел,

— Нельзя, Макарыч. Лошади у нас совсем устали. Падут лошади — на чём до Челкара добираться будем?

И снова караван запылил по пустыне. Остались среди барханов песчаные холмики могил, рыжие пятна впитавшейся крови, россыпи зеленоватых стреляных гильз… Остались красноармейские фуражки на холмиках.

А Миша Рябинин оставил здесь детство.

Шёл второй месяц пути. Под знойным солнцем пустыни красноармейские гимнастёрки совсем побелели, зато лица бойцов стали чёрными, как окатыши вулканической пемзы.

Стычка с дутовцами была первой, но не последней. Почти каждую ночь не обходилось без происшествий. Мелкие отряды противника, не рисковавшие нападать днём, лишь только садилось солнце, скатывались с барханов и, поднимая отчаянную пальбу, неслись к каравану. Кавалерийский эскадрон еле успевал броситься наперерез, отогнать белогвардейцев, как с другой стороны уже неслось протяжное «алла» и свистели в воздухе сабли — это атаковали алаш-ордынцы, байские сынки, пригретые атаманом Дутовым.

Шайки сменяли одна другую, но цель у всех была одна: выбить верблюдов, выбить лошадей, заставить Джангильдина бросить груз.

Рябинин тоже почернел: и от солнца, и от усталости. Нос облупился, губы растрескались, разведённая солью гимнастёрка расползлась на плечах. Тело утратило дряблость, стало литым, упругим, как пружина, сжатая до отказа.

Миша не боялся выстрелов, не боялся сабельного звона. Кравченко, продолжавший обучать его фехтованию вместо Колесина, инструктировал коротко: «Руби гада до седла, а дальше он сам развалится». И Миша рубил.

Разведчикам приходилось особенно туго. Спали они по три-четыре часа в сутки, ели впопыхах. Бесконечные стычки, дальние переходы изматывали так, что порой Мише казалось, что он не выдержит — упадёт в песок и больше не встанет. Но, пересилив минутную слабость, он снова садился в седло и, оглаживая Мальчику шею, говорил тихонько: «Потерпи, родненький… Дойдём, обязательно дойдём». И никто не знал, кого утешает боец взвода разведки Рябинин — то ли себя, то ли своего верного скакуна.