Анатолий Мошковский - Вызов на дуэль

— Спасательная команда, сюда! — подал клич Ленька, и мы впятером с превеликим трудом втащили на плот обмякшего Гаврика.

Он учащенно дышал и сразу лег на бревно.

— Выдохся? — спросил Ленька.

— Не. — А лицо у Гаврика было бледное-бледное, с синеватым оттенком.

Мальчишка в штопаных трусах подсел ко мне, коснулся плеча своим горячим плечом — видно, издали плыл — и сказал:

— Не пускайте его с собой. Сюда «освод» не заглядывает.

Мальчишка имел в виду спасательные лодки, дежурившие у пляжа.

— Верно, — сказал я. — А ты откуда плывешь?

— Оттуда… — Мальчишка махнул вверх по течению. — Я с улицы Челюскинцев. А ты?

— Я с Советской. Четвертый коммунальный. Знаешь?

— Это большущий такой, в виде буквы «пэ»?

— Вот-вот. — Я назвал квартиру.

— А я в доме семнадцать, квартира шесть.

— Понятно. Тебя как звать-то?

— Федькой… А тебя?

Я сказал.

— Гляди, гляди, куда они гребут! — вдруг закричал Федька, вскакивая, и его лицо, курносое, пестрое от веснушек, побледнело. — Разобьемся!

Пока мы разговаривали, плот подплывал к мосту; непрочно связанный, он изогнулся и летел прямо на бык.

Ребята как лягушки попрыгали в воду. Даже Гаврик, не успевший отдышаться, как мешок с картошкой свалился в воду, подняв столб брызг.

И я хотел кинуться, но, увидев, что Федька бежит к переднему плотовщику и вопит: «Левей держи, левей!» — не прыгнул. Я присел, изготовившись, на крайнем бревне.

Мост стремительно надвигался. Я уже видел швы меж камнями грозных быков.

Федька добежал до плотовщика. Он что-то кричал, размахивал руками. Потом схватился за рулевую тесину и стал вместе с мужчиной грести. Спина его мучительно изогнулась, позвонки вспухли, ноги уперлись в бревна, волосы растрепало ветром.

Надо броситься к нему. Помочь. Надо! Что-то огромное и дикое надвигалось на нас, что-то темное и страшное стискивало живот и сердце. И я не мог стронуться с места.

В двух метрах от быка пронесся плот, и сразу стало тем но, вверху что-то грохотало, гудело, и тут же нас снова окатило слепящее солнце — мы вылетели из-под моста и понеслись дальше.

Федька отпустил рулевую тесину и подбежал ко мне. Он улыбался и похлопывал себя по животу и, не сказав ни слова, с разгону бросился в воду, врезался головой и саженками поплыл к берегу.

Я кинулся следом.

…С полчаса шли мы по берегу, туда, где лежала моя одежда. Мне было неловко. Я видел худые Федькины лопатки, узкие плечи, линию позвоночника — хоть все позвонки пересчитывай — и молчал. А потом спросил, чтоб не молчать:

— Ты в каком классе учишься?

— В шестой перешел. А что? — И потом неожиданно сказал: — А у меня Степан, старший брат, пограничник. На Амуре. А этого толстого на плоты не пускайте…

— Точно, — согласился я.

Ни о чем больше не поговорили мы с ним, потому что дошли до наших ребят и Федька, слабо кивнув мне, зашагал дальше в своих штопаных, успевших высохнуть трусах: он с приятелями раздевался выше.

С полчаса обсуждали мы этот случай, возились в песке, загорали, галдели, снова бросались к плотам. Потом, проголодавшись и оглохнув от собственного крика, пошли домой.

Весь вечер думал я о Федьке. Даже во сне приснился мне плот: идет на таран моста и мост обрушивается. Утром я побежал искать Федьку. С добрый час носился я по улице Челюскинцев, но отыскать не мог: в доме номер четырнадцать была шестая квартира, но в ней жила злая, кривоносая, как клест, старуха; обругав, она выгнала меня. Видно, я забыл номер дома. В доме номер пятнадцать, куда я постучался наугад, тоже не жил Федька.

Я посидел на ступеньках хлебного магазина: авось встретится, пройдет мимо.

Не встретился, не прошел.

Как же не запомнил я его адрес! Ведь он сказал мне его. Впрочем… Впрочем, он сказал мне его до того, как плот понесло на мост, и я не обратил на адрес особого внимания…

Я встал со ступенек, отряхнул сзади штаны и пошел домой. Я шел и думал, что, может, он был бы моим лучшим другом, он, мальчишка, с которым я случайно познакомился на этом шатком плоту.

Была еще слабая надежда, что он зайдет ко мне: я ведь тоже назвал ему свой адрес. Но Федька не пришел. Да и с чего ему было приходить ко мне?..

Недавно я спросил у мальчика из интеллигентной семьи, кем он хочет быть.

Умно подвигав бровками, мальчик подумал, прикинул что-то и сказал:

— Работником торга.

Ответ меня удивил.

— Почему? — спросил я. — Разве это очень интересно?

— Не знаю, — сказал мальчик, — может, и не очень, зато там мне будет хорошо.

Он был подтянут и деловит, в серой кепочке букле, в заботливо отглаженном костюмчике со складками на брючках. Я смотрел на него и думал: до чего ж мы в этом возрасте не были похожи на него!

Добрая половина ребят нашего дома мечтала стать военными. Играем, бывало, во дворе в ножички или в городки, и вдруг ветер донесет издали военную музыку. Легкий порыв срывает нас с места, и мы, босоногие, загорелые, в латаных трусах и майках, худущие и крикливые, мчимся вперегонки на улицу.

По улице идет войсковая часть — красноармейцы с серыми скатками через плечо, с винтовками и противогазами, а впереди военный оркестр. Поют толстые трубы, удавами опоясывающие музыкантов, стучат барабаны, бацают друг о друга сверкающие на солнце медные тарелки. И ноги красноармейцев в грубых ботинках и зеленых обмотках — тогда пехотинцы Красной Армии ходили так — шагают в такт музыке по пыльным булыжникам. По лицам течет пот, скатанные шинели давят на плечо, винтовки и противогазы тянут вниз, а они бодро шагают под музыку, и, кажется, тяжесть им не в тяжесть.

А перед воинской частью, не предусмотренная никаким уставом, как испытанный авангард, марширует голоногая ребятня. Мы присоединяемся к ним и, совсем как красноармейцы, руками и ногами ловим железный ритм музыки, включаемся в него, и та могучая сила, ведущая колонну бойцов, организует и нас, приобщая к чему-то большому, строгому, отважному, и наши босые пятки и сандалии согласованно и твердо бьют в камни, а наши руки взлетают так же, как у красноармейцев; и мы идем с ними долго-долго, и люди с тротуаров глядят на главную колонну бойцов и на нас, будущих бойцов.

И лишь где-нибудь в трех километрах от дома кто-нибудь из ребят крикнет сквозь грохот музыки:

— Назад?

И один за другим мы отваливаемся. Но шеренги мальчишек не уменьшаются, они обрастают все новыми и новыми…

Музыка уходит вдаль. Ноги и руки неохотно расстаются с ее властным ритмом, и мы, жалко путая ноги и шагая врозь, неорганизованной ватагой плетемся назад. Но восторг строя, порыв высокой и непреложной общности человеческих душ и сердец еще живы внутри, и мы возвращаемся взволнованные и притихшие…