Дарья Вильке - Грибной дождь для героя

Сворачивать было уже некуда — или трусливо идти назад, или, будто море нам по колено, мимо остановки, за сторожку.

Музыка и хриплый смех замолкли. От темной остановки отделилась высокая тень.

— Гуляем? — ласково спросил парень в старом полосатом свитере и нехорошо улыбнулся.

Все, кого вместила железная остановка — похожая на домик, с окошком и деревянными лавочками, — сгрудились у кромки, там, где бетонный пол круто спускался к земле. Столько деревенских зараз мы еще никогда не видели.

— Гуляем, — ответила Полинка.

Тип в свитере обернулся к остановке, подмигнул своим и продолжил, так же ласково:

— Ну, так погуляем вместе!

Сестра-Ася блаженно улыбалась, будто ничего и не поняла. Полинка сжала мой локоть — видно было, что боится.

— Нет, спасибо, — вежливо ответила я, — нам уже нужно домой.

Помолчала и прибавила — для убедительности:

— Бабушка ждет.

Мы подхватили сестру-Асю под руки, неуклюже развернулись и пошли прочь. Обратно. «Идите медленно, — шептала я, — чтоб не подумали, что сбегаем».

— Э-э, нет, так не делается, — протянул низкий гнусавый голос с остановки.

— От нас такие красоточки не уходят, — подхватил парень в свитере и, хохотнув, пошел за нами.

Мы прибавили шагу. Он не отставал. Все, кто был на остановке, высыпали на улицу и потянулись за ним. Шли быстрее и быстрее — в тишине было слышно их дыхание.

— Бежим! — крикнула вдруг Полинка. И мы побежали — что было силы.

Сзади гикнули, заржали дюжиной глоток, затопотали бесчисленными ногами в грубых ботинках по ночной безмолвной улице. Потом — видно решив, что не догонят, — вернулись. Взревели моторы, целая эскадрилья мотоциклов враз снялась с места — за нами.

Они гнались, как за зверями на охоте. Вспотев, улюлюкали, радовались своей власти и силе. Никогда еще я не бежала так быстро — ноги бежали сами, я их не чувствовала. Сердце от ужаса застряло где-то на вздохе и летело вперед, толкая бежать еще быстрее, еще.

— Мы-же-не-убежим-там-мотоциклы, — крикнула сестра-Ася, задыхаясь.

— Заходи сверху, — проорал сзади бас, вырываясь из мотоциклетного рева.

Два мотоцикла отделились от рыкающей стаи, преследующей нас, свернули на улицу по соседству — было слышно, как они едут где-то рядом, чтобы, повернув наверху, встретить нас на перекрестке. Куда деваться? Сзади нас догоняли и впереди тоже ждали они, деревенские. Помощи ждать неоткуда.

На участке по правой стороне — единственном на улице — была открыта калитка. «Спрячемся», — выдохнула Полинка — и мы нырнули в спасительную темноту, не разбираясь, чей это участок и живет ли там кто-то. Спотыкаясь, разбивая коленки, не чувствуя саднящих ладоней, забились куда-то к фундаменту недостроенного дома.

Немного перевели дух и огляделись. Мы сидели в большой тачке, наполненной сухим цементом. Уходила в глубину участка, к сарайчику, дорожка. На пороге, молча рассматривая нас, попыхивая сигаретой, стоял Казак. Просто стоял и курил.

Вдали ревели моторы мотоциклов — взвывали, взбирались по пологой Казаковой улице. Приближались, урча, как голодные звери.

Казак медленно — вразвалочку, руки в карманы, в углу рта вспыхивает огонек сигаретки — прошел к раскрытой калитке. Мимо нас, не глядя, как мы корчимся у тачки с цементом.

Мотоциклы ревели уже где-то совсем рядом с калиткой, и видно было, как мощные фары высветили кочки, поросшие жесткой травой, хороводы комаров и толстую жабу, которая медленно ковыляла через улицу и теперь замерла в столбе света. Она не мигала, только толстая шея в бородавках мерно раздувалась, ходила туда-сюда.

Рыкнув в последний раз, пострашнее, моторы, как по команде, замолкли. Стало тихо — очень тихо, по-ночному и пугающе. Мы затаили дыхание, а сестра-Ася, кажется, вообще перестала дышать, будто умерла в ту же минуту. Полинка сжала сильно-сильно мою ладонь. Руки у нее совсем холодные — настоящие ледышки.

Деревенские верхом на двух мотоциклах — теперь они казались мне огромными, просто великанами — стояли прямо перед Казаком. Руки на руле, головы вызывающе вскинуты. Те, что сидели сзади, старались заглянуть за Казакову спину, на участок.

Молчание — такое сильное, что, казалось, разорвет сейчас ночной воздух, — тянулось бесконечно. Они просто стояли и смотрели друг на друга — не отрываясь. Вспыхивал и гас огонек сигареты в углу рта Казака.

Тишина лопнула, оглушительным треском моторов взорвалась, распалась на кусочки. Тот, что сидел за рулем первого мотоцикла, отвел глаза — первым, ударил, словно с досады, по педали стартера, еще раз, неистово, яростно, газанул и сорвался с места. Второй мотоцикл, зарываясь задним колесом в уличный гравий и оттого немного заваливаясь набок, полетел за ним.

Казак еще — все так же молча — неподвижно постоял около улицы. На фоне густо-синего неба вырисовывался крепкий затылок и аккуратные уши.

Потом повернулся и не спеша прошел по дорожке в дом. Мимо нас — будто нас и нету. И закрыл входную дверь.

Мы, падая и спотыкаясь, прислушиваясь — нет ли где деревенских — и не веря в свое спасение, побежали улочками, через маленькие пруды, домой. Не разбирая дороги в темноте, пробегали по чужим огородам.

— Черт-черт, — жалобно приговаривала сестра-Ася, когда мы случайно наступали в спелые уже кабачки, поскальзывались и падали. Добежав до дома, долго не могли отдышаться. Отряхивали с брюк колючки репейника, цементную пыль и светло-зеленую кожицу растоптанных кабачков. Сердце прыгало как сумасшедшее, и было вовсе не до сна.

Когда Симка с Пашкой снова натаскали из лесу хвороста и маленьких поленьев, принесли на берег пруда мешочек картошки, история с деревенскими почти уже забылась. Быстро — как забывается что-то стыдное, неловкое и даже обидное.

Снова летели к ветвям дуба — туда, где в дупле живет огромный шершень, — мириады искр, снова тянулись к костру ребята с соседних улиц. Садились — бок о бок, протягивали руки к огню.

За спиной Пашки что-то хрустнуло, и гитарист Миша вышел к огню — по-хозяйски, будто его разожгли специально для него. Из темноты показались Буратино и Леша-Пескарь. И Казак, о котором нам тоже хотелось забыть.

Я испугалась, что он все-все расскажет — и про деревенских, и как мы бежали, а потом сидели в тачке с цементом. Но Казак только молча посмотрел на нас и присел на полуобгоревшее грязное бревно. Медленно, с удовольствием закурил, выкинув спичку в пруд. Буратино и Леша-Пескарь заметно скучали.

Наверное, чтобы оживить всех, Пескарь выругался — нарочно грубо, громко, — с вызовом глядя на нас.

Буратино угодливо хохотнул, предвкушая ссору и скандал.