Дарья Вильке - Грибной дождь для героя

Лес расступился, дед Толик отодвинулся, и Ринка оказалась на поляне. На гигантскую прогалину, вызолоченную утренним солнцем, прямо на траву, казалось прилегло бело-розовое облако — королевских, редчайших люпинов, — от края до края поляны плескался розовый и белый, а если присмотреться получше, то можно было увидеть и совершенно невозможные цвета. Ринка и знать не знала, что они бывают такими разными: снежными, в синий лед, тепло-кремовыми, желтовато-белыми, с переходом в нежную зелень, ярко-розовыми, почти фиолетовыми, земляничными и дымчатыми, с голубыми благородными тенями.

— Ой, — только и шептала Ринка, и ей хотелось броситься в этот люпиновый лес, бегать, прижиматься лицом к мокрым от росы соцветиям…

Удрать из дома после обеда на деле оказалось проще простого — Бабтоня сидела с вязанием в полурассохшемся деревянном шезлонге в саду и уже сопела ровно и мерно. Заснула.

Думать, каким сделается лицо Бабтони, когда она узнает про запретное купание, совсем не хотелось. Ринка поежилась, но купальник надела, и даже спрятала синенькие веревочки получше под платье.

— Молодчина! — громко зашептала Женька, увидев ее, хотя никого на участке, кроме Витьки и Рудика, не было.

— Ну ты, раз плавать не умеешь, можешь, типтого, у берега плескаться, в лягушатнике, — милостиво разрешил Рудик.

Ринке послышалась насмешка — и стало горько от «лягушатника», захотелось доказать, что и она может не только у берега плескаться, что и она — одна из них.

Послеобеденная Ореховая бухта волшебна, но это знает только тот, кто идет купаться по безмолвным в этот час улицам — вместо того, чтобы нежиться кверху пузом на веранде, разморенно щуриться на ленивое солнце, тяжеловесно переваливающее через какую-то неведомую небесную границу, которую Бабтоня называет звенящим словом «зенит». Это знает только тот, кто поворачивает, огибая поросший малиной холм, — и вот она, Ореховая бухта. Зеленая вода, заросли орешника, покрытые молочными, еще неспелыми, орехами, и длинные, почти до середины озера, деревянные мостки. Когда по ним бежишь, словно хочешь взлететь над озером, — они поскрипывают под ногами.

— Два, три, пуск! — скомандовал Рудик, и они с Женькой двумя рыбами нырнули с мостков в воду, окатив Ринкины ноги холодным, пробив толщу воды, ловко гребя — так, как Ринке ни за что не научиться.

Вода рябилась, расходилась зыбкими кругами, плеск гулким эхом улетал в лес, ударялся о стволы берез и путался в ореховых зарослях. Женька и Рудик уплывали — весело переговариваясь — вдвоем, все дальше и дальше. От нее. А она оставалась сидеть на мостках — одна, ни на что не годная. Глухая — и плавать даже не умеет.

Ринка дернулась туда, за ними, соскользнула — будто всю жизнь так делала — с деревянного настила и… поплыла. Руки и ноги сами собой, словно вспоминая то, что когда-то умели и забыли, задвигались, по-собачьи взбивая зеленую бездну в пену. И нужно было с напряжением держать шею, чтобы не окунуться, не коснуться подбородком воды.

Ни Рудик, ни Женька не обернулись — они плыли быстро и уже превратились в маленькие точки, почти слились с берегом.

Теперь она по-настоящему одна, а внизу — зеленая толща воды, глубина, страшная, неведомая глубина, о которой она и не подумала, спускаясь с мостков, и, наверное, склизкие болотные водоросли, верткие рыбы и угри.

Разом разучившись грести руками и ногами, Ринка стала тяжелой, будто мешок с камнями, который тянет ко дну.

«Я умру, — подумала Ринка, и ноги — то ли от страха, то ли от холодной воды — свело, сковало льдом, — я утону».

— Не думай про глубину! — прикрикнул знакомый голос откуда-то справа. — Не смотри вниз! Гляди на берег — вон рыбаки идут.

Рядом плыл дед Толик.

Он просто плыл, готовый, если Ринка пойдет ко дну, довезти ее на своих плечах до берега — будто спасательный круг, надежный и верный.

Ринкины ноги вмиг отпустило, вода снова держала ее. Она барахталась, а получалось — плыла, все увереннее подминая толщу воды под себя.

Берег из волнистой черточки медленно, постепенно превращался в заросли камыша, булыжники и кусты орешника.

Нащупав дно, Ринка вышла на траву.

Вслед за ней из воды вышел дед Толик.

В брюках, рубахе и парусиновых тапочках.

Двадцать третье июня.

Я сразу подумала — сейчас будут драть. Хотя меня никогда не дерут. Но мы просто пошли домой. Бабтоня потом внимательно посмотрела мне в глаза, приложила руку ко лбу, как будто бы я болею и у меня температура, и сказала: «А что, если все начнут прыгать из окошка — ты тоже станешь?»

Я долго думала потом про это. Нет, наверное, все-таки не стану. Я просто очень хочу, чтобы у меня были друзья. И про тишину подумала — вот хоть я и глухая, а у меня есть такая тишина, которую никто не слышит. Ни Женька, ни Рудик ее не слышат — для них это просто тишина, и все. Зато у Женьки есть Витька — как у меня тишина. Другим тоже этого не понять, про Витьку, что он тоже может смеяться и расстраиваться. А у деда Толика — рыбы и люпины, которых тоже понимает только он. Получается, у каждого есть своя такая тишина. И теперь я вот думаю — а какая тишина у Бабтони?

Совсем вечером мы пошли к Толику пить чай со смородиновым листом — и я первый раз увидела, как он живет.

В доме у деда Толика очень интересно — много всяких книг, большая такая деревянная маска скрюченного лица (он сказал, что это какой-то древнегреческий бог, он его дом защищает). И очень странная фотография в книжном шкафу — молодая Бабтоня с девочками, с моей мамой и тетей Маняшей. Только таких фотографий я у нас не видела — Бабтоня там такая принаряженная и у нее даже губы накрашенные!

Когда мама с папой приезжали каждые выходные, я очень хотела познакомить деда Толика с ними. Но почему-то никак не получалось. Дед Толик всегда куда-то девался — еще до приезда родителей, а на двери в его доме висел огромный амбарный замок. И только когда родители уезжали, дед Толик вдруг снова оказывался у себя дома.

Поэтому папа просто играл со мной в бадминтон, а мама шла к озеру, и я показывала ей Ореховую бухту с яхтой, мостки, с которых мы сигали в воду, старую ничейную, кажется, лодку, с древними рыболовными сетями. Сети лежат на дне спутанным веревочным комком, а внизу в них запуталась посеревшая на воздухе ракушка.

Теперь вот они уехали в санаторий, надолго, может быть, даже до конца лета — а с дедом Толиком я их так и не познакомила!

А еще я что-то очень странное заметила — всегда, когда Бабтоня варит варенье, потом бывает очень теплый вечер и звездная ночь, даже если обещали грозу и дождь. Когда моет окна — идет сильный дождь. А если вдруг забивает гвозди — вдруг такой град начинается! Как будто она умеет вызывать разную погоду. Может быть, конечно, я себе все и придумала.