Альберт Лиханов - Мальчик, которому не больно

Ни прежде, ни позже я не видел, чтобы Папа так буйно хохотал.

Он держался за живот, сгибался, выпрямлялся, слёзы лились у него из глаз. Он громогласно сотрясался.

— Мухи! — кричал. — Комары! Паучку!

А потом вскочил и побежал. И там, вдали, снова послышался его громогласный хохот. Он переместился на улицу, затих не сразу, как будто с трудом.

Потом я услышал его уверенные и торопливые шаги.

Он улыбнулся. И обе руки, поднятые к плечам, были заняты.

В одной руке он держал комара, а в другой — не очень большую муху.

Чтобы накормить Чока, пришлось подвинуть близко к стене мою прикроватную лампу.

Мы осторожно, придавив мухе крылья, положили её в сети Чока. Она была жива, дребезжала, но мой знакомый паучок не торопился к ней приблизиться, будто был сыт по горло. Вот выдержка!

Он и к комару не приблизился.

Мы решили, что его напугал яркий свет. Папа выключил лампу, и в это время пришла Бабушка.

Пришлось показать ей Чока.

— О, — сказала она уважительно. — На правильном месте устроился! Возле нашего Мальчика! Охраняет тебя!

— Охраняет? — улыбнулся я. — Такой-то маленький.

— От кого? — тоже удивился Папа.

— Да пауки — они же сторожа, — воскликнула Бабушка. — А может, даже пограничники! Они живут на границе межу миром нашим и потусторонним! Так что комнатка эта им охраняется от всяких злоб! От разных наваждений! Здесь чисто и ясно! И слава Богу за то!

Мы с Папой с уважением на тумбочку посмотрели, за которой Чок живёт.

А Бабушка не умолкала.

— И знаете ли вы, что паучок это живой барометр? Перед дождём или бурей может сам свою паутину свернуть, в щель запрятаться! А если опять начнет её плести — считай, к вёдрам, так хорошую погоду в народе прозвали.

— Бабушка! — восхитился я. — Значит, Чок людей понимает?

— Это не он людей понимать должен, а они его! Вот упадёт тебе паучок на лицо — добрая примета. Приползёт к руке — жди письмеца или добрых вестей. А если порвать его паутину — жди беды. Убивать их — большой грех.

— Ну, значит, мы всё правильно сделали, — сказал Папа, — принесли ему еды. Пусть тут живёт! И Мальчика нашего охраняет.

И мы пошли гулять.

Меня одевают как всякого другого. Но ещё заворачивают в одеяло.

Папа берёт меня на руки и мы медленно ходим по нашему саду.

Как прекрасен наш сад!

Ранней весной из-под снега выбираются острые росточки и быстро распускаются, превращаются в треугольные белые цветы.

Это подснежники. Мы с папой любим их, потому что папа говорит — это цветы надежды. Ведь настаёт весна, и подснежники первыми её объявляют.

Потом мы встречаем синие первоцветы. Нарядные, хотя и невысокие ростом, разноцветные крокусы.

А потом пошло, пошло — успевай восхищаться да радоваться.

Черёмуха! Сирень! Жасмин!

Трава, пробиваясь острыми копьями сквозь прошлогодние пожухлые листья, взлетает ввысь, застилая землю ковром, и так вокруг ясно и чисто, что мне почему-то хочется плакать.

И я иногда плачу. И мой Папа плачет — он молодец, не стыдится своих слёз и меня. Он говорит мне:

— Ты — это я. И я плачу, потому что плачешь ты. Но я знаю, что ты плачешь светлыми слезами. И мне тоже хочется плакать ими.

— А разве есть чёрные слёзы? — спрашиваю я.

— Ещё сколько!

— Ну плачь, плачь, только, чур, — светлыми, — улыбаюсь я.

А в тот раз, когда мы покормили Чока и ушли, было ещё холодновато. Сияло вечернее солнце, повесили головки подснежники. Настало время между ночью и вечером. По имени «сумерки».

Сумерки были и на душе — и у меня, и у Папы. А я не хотел, чтобы они были не только в природе, но и на душе. И спросил Папу, догадываясь:

— А что же доктора испугались, когда я муху попросил? И комара? И чего ты так расхохотался, когда узнал, для чего?

Он снова рассмеялся. Правда, уже не так отчаянно, как в комнате у меня.

— Да так, — сказал.

— Как так? — настаивал я.

— Видишь ли… Мы, взрослые, иногда как сущие дети.

И я ему ответил:

— Дети бывают глупы, потому что не знают. А взрослые — потому что знают.

— Как-как? — переспросил Папа.

— Скажи уж прямо. Меня ещё и за сумасшедшего приняли?

— Не то, чтобы… — засмеялся он, — но вроде этого.

— Но ведь, — усмехнулся я, — в одно место снаряд два раза не попадает.

— Откуда ты такое знаешь? — удивился Папа.

— От Бабушки, — улыбнулся я. И вспомнил. Спросил: — А что такое потусторонний мир?

— Вот мы с тобой, — сказал Папа, — здесь, вместе, вот в этой роще. Это наш мир. Наша сторона. А когда умрём, окажемся по ту сторону от нашего мира.

— И это правда? — удивился я.

— Так говорят, — ответил Папа, — но никто точно не знает.

— И мой Чок стоит на охране этой границы? Это правда, раз Бабушка говорит?

— Ну, — серьёзно ответил Папа, — раз Бабушка говорит…

Мою бабушку зовут Катей, Екатериной Петровной, а Мама зовет её иногда Екатериной Великой, потому что была в России такая царица, которая переписывалась с Вольтером. Кто такой Вольтер, я точно не знал, кажется, философский человек из Парижа, но его имя звучало в нашем доме так же часто, как имя царицы. Но причём здесь царица?

Может, потому что Бабушка когда-то училась на философском факультете? Но это было очень давно.

Она всю жизнь работала в научной библиотеке и ушла из неё, только когда я родился. Чтобы помочь своему сыну — моему Папе. И своей невестке — моей Маме.

Ну конечно, у неё был твёрдый характер. Мама говорила — властный. Но я это только повторяю, потому что не понимаю, как это — властный характер.

Власть, что ли, держать? Так какая власть у Бабушки? Она обед готовит, да со мной сидит. Разве это власть?

Каждое утро она приходит ко мне с тазиком, умывает меня — лицо, шею. Задирает рубашку, терпеливо протирает мою грудь, а потом ноги и всё остальное. Дальше она аккуратно переворачивает меня на живот и всё то же самое повторяет со спины.

Меняет мне подгузники.

Кто-нибудь усмехнётся, даже возмутится: чего об этом говорить? Но примерьте на себя, как говорит моя мудрая Бабушка, и, может, сообразите.

Мученьем всё это не назовёшь, но и радостью — тоже.

Бабушка моя тверда характером — и в этом радость. Она никогда не плачет, не причитает, зато первой бросается ко мне и защищает ото всех, как индюшка своих птенцов, широко растопыривая свои перья.

На меня никто никогда ещё не нападал, но я знал — Бабушка на мою защиту прибежит первой. Это чувствовалось во всём — в каждом её терпеливом движении и в каждой фразе.

Единственное, что не могла Бабушка, — это носить меня на руках, как Папа.

Когда я был совсем маленьким, она, конечно, носила. А теперь уже не могла.

Бабушка недолюбливала Маму.