Альберт Лиханов - Мальчик, которому не больно

Я слышал издалека, как он кричал на кухне Маме:

— А как же Мальчик? — то есть я.

Она отвечала негромко. И тут не нужно быть очень прозорливым, чтобы понять — говорят обо мне.

В другой раз я услышал, как крикнула Мама:

— Я спасаю семью!

Это было на улице. Я катался в своем электромобиле.

— Сначала надо вылечить! — негромко бросил Папа, завершая очередной спор.

— Надо жить дальше! — воскликнула мама в другой раз.

Папа ей возражал:

— Ты думала: а если всё повторится?

Мама кричала:

— Опять во всём винишь меня? Да посмотри в зеркало!

Наступала тишина. На день. Или даже на неделю. И я теперь хорошо знал, что в нашем доме поселилась Ссора.

Ссорящиеся стороны воюют восклицаниями.

Они похожи на острые копья. Каждое доставляет боль. И, может быть, не только другой стороне, сколько себе. Вот такие копья. Обоюдоострые.

Война восклицательных знаков.

Она шла и шла, эта война, и я точно знал, что в этой войне я — причина.

Всё из-за меня.

И тогда меня принялись бурно лечить.

Меня лечили и раньше. Я был своим человеком в больницах для детей.

Меня узнавали врачи. Первыми здоровались медсестры и нянечки.

Иногда мне казалось, что я прямо тут и родился — в клинике для детей, больных Церебральным Параличом.

Я долго жил среди параличных церебральщиков — один из них. И ничего не зная умом, душой чувствовал, что съезжал куда-то вниз.

В какое-то такое подземное озеро, куда сливаются все больные дети. Больные не только Параличом, но и всеми другими неприятными и плохо лечимыми болезнями.

Нелечимыми тоже.

В этих больницах главное лекарство — вранье. Тебе улыбаются, когда колют в руку или попу. Тебе бурно радуются, когда везут на рентген или на УЗИ — так называется ультразвуковое исследование. Тебе делают больно с таким видом, будто всем вокруг приятно и радостно. Ну а тебе-то уж приятнее всех.

Детям улыбаются, а они отчего-то становятся пугливее, молчаливее, безответнее. И головы их опускаются.

Вот это их объединяет — беспомощность перед взрослым враньем, улыбка вместо слов, медицинское неверие, прикрытое оболочкой лжи.

Это детей соединяет и сливает через невидимую огромную трубу в подземное озеро.

Но почему в подземное?

Неизвестно. Просто их нигде нет.

Не видно же в песочницах детей, завербованных Церебральным Параличом. Нету в детсадах ракушников — больных раком. Нету вичей, ВИЧ-инфицированных, есть такая неизлечимая зараза. А туберкулезников вы видали?

И я не видал. Слыхал. Все в той бесконечно белой больнице с разными адресами и одинаковыми лицами докторов.

В один прекрасный день мне всё это явилось: подземное озеро не видимых обычным людям больных детей.

А может быть, это ночью мне приснилось?

Всем им там тихо, тепло и даже немножко счастливо. Есть такое маленькое счастье — когда никто не видит тебя — больного, может, даже уродливого. И если не боитесь правды — даже очень уродливого.

И вот все мы там бултыхаемся при свете факелов — в тёплой, морской, очень прозрачной воде.

Все одинаковые. Похожие. Все немножко родные, потому что отупели от взрослого вранья и медицинских улыбок.

Потому, когда Мама мне сказала, что надо лечь в больницу, я устроил истерику.

Бабушка и Папа меня едва успокоили.

А Мама улетела на Лазурный берег. Это во Франции. На какой-то неотвратимый симпозиум.

Едва она уехала, Папа стал меня лечить с особенной яростью.

Он взял отпуск, но с утра уезжал из дома ещё раньше, чем когда торопился на работу. И к вечеру привозил нового доктора. Или сразу нескольких докторов.

И всё повторялось снова.

Они что-то бурно обсуждали, но все эти обсуждения заканчивались тем, что меня кололи тонкой иголкой и спрашивали одно и то же:

— Больно?

— Нет, — отвечал я.

Они вздыхали. И выходили. Когда они шли ко мне, их шаги были частыми и торопливыми. Когда уходили — медленными задумчивыми. Кажется даже — разочарованными.

Однажды Папа привез священника. Я даже по шагам понял, что идёт ко мне человек необычный. Он двигался не спеша и его шаги сопровождались странным шуршанием.

Перешагнув порог, он сразу меня поразил. Окинул взглядом стены, будто что-то искал, ничего не увидел, но перекрестился на окно и поклонился.

Только потом на меня поглядел.

Он был немолодой, гораздо старше Папы и, может быть, только чуточку моложе Бабушки. У него была борода, не очень, впрочем, широкая, обыкновенная, усы, а на шее золотой крест. И одет в чёрное одеяние без всяких узоров.

— Ну, здравствуй, милый Мальчик, — сказал он, будто мы давно договаривались встретиться, да он только теперь сумел ко мне приехать.

— Здравствуйте! — сказал я ему, его не страшась и ему улыбаясь.

Папа, возвышавшийся над плечом священника, сказал вкрадчиво:

— Батюшка не только святой отец, но еще и знаменитый врач. Он доктор медицинских наук, профессор по детской неврологии.

Я это, конечно, услышал. Но почему-то не придал значения. Наверное, такое узнать очень важно, но бывает, когда что-то другое затмевает всё остальное.

Я смотрел на большой золотой крест, а он мне сиял, меня притягивал. Совсем для себя неожиданно я вдруг проговорил:

— Покрестите меня, пожалуйста!

— Ну вот, — вкрадчиво улыбаясь, ответил священник, — и есть ответ на незаданный вопрос. Конечно, милый!

Он перекрестил меня издалека, потом подошел вплотную, встал на одно колено и поднёс мне свой крест.

Я понял и поцеловал его.

Священник поднялся, неторопливо оглядел Папу, а потом Бабушку. Проговорил:

— Мальчик не крещёный, как я понимаю.

Они кивнули.

— Хотите ли вы…

Ему не дали договорить. Опять закивали.

— Тогда в другой раз приеду не один, — сказал он. И прибавил: — Окрестим дома…

Он обернулся и произнёс совсем не торжественно. Но очень подчёркнуто. Разделяя слова.

— Скажу вам всем. Медицина бессильна без веры. Я и сам полагал, что наука объясняет всё. А это далеко не так…

Он как будто встряхнулся, опять сдержанно улыбнулся и произнёс:

— Теперь я осмотрю нашего Мальчика.

Он трогал меня, как все врачи, и иголкой тоже, как все, уколол — и мне опять не было больно.

Только однажды, когда он склонился ко мне, я почувствовал что-то ногами. Какой-то холод.

Я глянул вниз и увидел, что большой золотой крест на цепочке, когда доктор склонился ко мне, лег на мою ногу, и что-то меня пронзило. Такой непонятный холод.

Священник перехватил мой взгляд. Всё сразу понял, но не произнёс ни звука, только легонько, едва заметно кивнул мне, и я ответил ему, чуть прикрыв глаза.

Он распрямился и, сняв свой священнический крест с шеи, приложил его к ногам. Я ничего не чувствовал. Он передвигал его то туда, то сюда — но обращался ко мне не словами, а взглядом. Спрашивал меня глазами: чувствуешь, чувствуешь?