Игорь Востряков - Братья

— Так это тебя, сынок, турецко-подданным кличут? — смешно морща нос, спросила она.

Владик молча кивнул.

— Как хоть зовут тебя, по-человечески?

— Владиком.

— А это что? — заметив сумочку, спросила она.

— Вот, — сказал Владик, неловко протягивая сумочку. — на улице нашел.

— Не надо, сынок, — сказала она, — по глазам вижу, что не нашел ты ее. Принес — и на том спасибо. Садись лучше чай пить!

— А чё не проверишь? Проверяй, пока не ушел! Может я спер чего! — с вызовом закричал Владик.

— Коли принес, так чего теперь проверять, — просто сказала она. — Садись за стол. У меня чай индийский, пахучий. Такого ты дома отродясь не пил!

И странное дело, Владик вдруг успокоился, сел за стол и стал пить замечательный пахучий чай. И на минуту показалось ему, что все прошло и больше никогда не повторится и не будет всех этих страхов и сомнений.

С этого дня, неожиданно даже для самого себя, Владик стал рисовать. Раньше, сколько он себя помнил, он тоже рисовал: еще в детсаду и в школе, а больше на стенах домов, тротуарах, где придется. Мать и отец увлечение сына считали блажью. Сколько раз жестоко пороли его после бесчисленных жалоб на испорченные стены в классе, исцарапанные двери, оскорбительные рисунки в общественных местах. И вот на тебе! Он спокойно рисует в настоящем альбоме, настоящими красками, и никто не гонит его в шею, не рвет бумагу, не разбрасывает и не топчет краски.

Это увлечение еще больше сблизило его с Павликом. Павлик задумал тайно от всех в игровой комнате, где строители делали ремонт, нарисовать большую картину и Владик вызвался помочь ему. Однажды строители забыли запереть дверь, и Павлик воспользовался этим. За вечер, с помощью цветных мелков, набросал на непросохшей еще штукатурке контуры будущей картины.

Прозрачной белой ночью, когда даже читать можно было, не зажигая электричества, счастливо избежав встречи с дежурным воспитателем, Павлик с Владиком вернулись в комнату и до самого утра расписывали стену. Уснули тут же, на заляпанном известкой и красками полу.

Молодую воспитательницу Надежду Семеновну едва не хватил удар, когда она случайно заглянула в приоткрытую дверь игровой комнаты: свежеоштукатуренная стена от полы до потолка была вымазана красками. Она растолкала «преступников» и приказала немедленно соскрести мазню. Сама же побежала разыскивать ведра и тряпки, но, к счастью, по пути ей встретилась Марьсильна.

Внимательно рассмотрев картину, Марьсильна вдруг улыбнулась.

— Что же вы мне раньше об этом не сказали? — воскликнула она. — Очень даже неплохо по замыслу, но не по исполнению. Я думаю, над картиной надо поработать серьезно, без спешки. А?

Две недели Павлик и Владик, закрывшись на ключ от любопытных, дорисовывали свою картину. Весь детдом знал, что в игровой готовится сюрприз. И этот сюрприз — картина. В день показа в игровой собрались все.

…В высокой ярко-зеленой траве, среди огромных цветов летали фантастические бабочки, ползали жуки и гусеницы. Под желтым солнцем плясала и пела Динка Артистка. На камушке сидели две неразлучные подружки Манька и Танька. Одной рукой выжимал штангу лучший дружок Павлика Саня Бодуля. Белые облака плыли по спокойному синему небу, а из травы, будто грибы, выглядывали ребячьи рожицы. И, широко раскинув руки, будто обнимая всех сразу, стояла Марьсильна и открыто, по доброму улыбалась. Это была картина-праздник, полная солнца и ярких красок. От картины в игровой будто прибавилось света. Зрители расходились молча, тихо улыбаясь чему-то. Только Манька с Танькой сказали, что картина нарисована неправильно: на картине у подружек на двоих всего одна улыбка, а надо было — две.

Владик со Светкой сидели в городском парке на скамеечке, болтали, щурились от яркого солнца, смеялись и ели мороженое. Неожиданно из кустов вынырнул парень. Он подмигнул Светке, зыркнул глазами по аллее, постоял, прислушиваясь. Он показался Владику похожим на вязальный крючок. Весь прямой, на негнущихся ногах, с острым подбородком вытянутым вперед. Крючок да и только.

— Привет! — сказал Крючок, усаживаясь рядом с Владиком. — Детдомовские?

— Почему это детдомовские? — возразил Владик.

— Да ладно, — примиряющее засмеялся парень, — детдомовские и есть, разве не так? От вас же за версту манной кашей несет!

— Почему манной? — обиделся Владик.

— Да ладно, — помахал рукой Крючковатый, — пошутил я. Как вас зовут? Фамилии не спрашиваю!

— Владик, — после некоторого раздумья сказал Владик.

— А даму что же не представишь? По этикету даму в первую очередь положено представлять, потому как слабый пол, нежности всякие!

— Светлана, — зардевшись, представилась Светка.

— Хорошее имя, — похвалил Крючковатый, не спуская со Светки замаслившихся глаз. — увлекаетесь-то чем? Гладью вышиваете или крестиком?

— Ага, — разозлился Владик, — крестиком!

— Да ладно, — сказал Крючковатый, — чего злиться-то! К чему я это сказал? Скучно вы живете! А надо жить красиво! Так, чтобы вас окружали настоящие красивые вещи, самые дорогие. Чтобы на столе всегда было навалом закуски, стояло искристое вино. Чтобы играла тихая, небесная музыка и стройные, изящные женщины, вроде вас, Светланочка, давали отдохновение уставшей, страждущей душе! Все это вы можете иметь, а не имеете.

— А вы? — лукаво улыбаясь, спросила Светка.

— А я имею. Иногда, — сказал Крючковатый.

— Вы что же, предлагаете нам ограбить ювелирный магазин? — глядя прямо в глаза Крючковатому, спросила Светка.

Крючковатый как-то странно дернулся и еще больше скрючился.

— А почему бы и нет, — улыбаясь, сказал он. И было не понятно, шутит он или говорит всерьез.

Впрочем этот треп о красивой жизни Владик слышал и раньше. Когда у кого-нибудь из мамкиных ухажеров появлялись большие деньги, они начинали жить этой «красивой» жизнью. Накупали искристого вина, а чаще всего водки, дарили матери красивые безделушки, врубали музыку, напивались до бесчувствия и спали на грязном заплеванном полу, тяжело вскрикивая и всхрапывая. Такой красивой жизни Владик уже нахлебался. Досыта.

О чем говорили Светка с Крючковатым, Владик не слышал, он уловил лишь конец фразы, впрямую относившейся к нему.

— А что вы думаете, Владик еще у нас и художник! — сказала раскрасневшаяся Светка.

— Художник? — неизвестно чему обрадовался Крючковатый. — Я тоже художник! Только в другом смысле, Светочка! Ох и глаза у вас… Стихи бы о них писать! «Она, как озеро лежала, стояли очи, как вода!» — продекламировал он. — Это я написал, было дело, находился в волнении чувств.

— Это Андрея Вознесенского стихи, — сказала Светка, сбрасывая руку Крючковатого со своего плеча.

— Между прочим я тоже Андрей. Вот, например, совсем недавно создал: «Птички небесные, вечные странники! Вы же такие, как я же изгнанники!»