Игорь Востряков - Братья

— Не птички, а тучки, — сказала Светка.

— Согласен, так лучше. Что птички! Ерунда! Тучки небесные! Боже мой, как хорошо! И как это я раньше не допетрил? Обязательно вставлю «тучки» в свои стихи! У вас абсолютный слух, Светланочка, на стихи!

— Это Лермонтов, — сказала Светка.

— Что Лермонтов? — не понял Крючковатый.

— Стихи Лермонтова, — безжалостно сказала Светка.

— Не важно, чьи стихи, — высокопарно заявил Крючковатый. — Главное, что это из-за ваших глаз, Светланочка, они прозвучали во мне и вырвались наружу. Спасибо вам…

Крючковатый как-то странно дернулся, повернулся и исчез.

— Ты что-нибудь понял? — спросила Светка.

— Только одно, — кивнул Владик, — он в тебя влюбился!

— Дурачок, — ласково сказала Светка, погладив Владика по руке, — такие как этот, вообще не влюбляются. Им нечем влюбляться. У них нет души. Ты видел его глаза?

Владик пожал плечами.

— Пустые глаза, — как-то уж очень по взрослому сказала Светка. — Неужели ты думаешь, что я не способна разглядеть человека, вот так, с двух шагов? Разглядеть и понять.

Прошло две недели. Совершенно случайно Крючковатый встретился Владику в городе. Он протянул руку, как старому знакомому. Глаза его были печальны.

— Маманя заболела, — пояснил он, отворачиваясь, — хворает старушка. Помочь надо, да некому. Помоги, а?

— Что я, доктор, что ли, — холодно сказал Владик.

— Помощь-то ерундовая, — жалобным голосом продолжал Крючковатый, — кое-какие вещички мамане отнести. Переехала она у меня, в отдельную, благоустроенную, из коммуналки, а вещички оставила. Принесем вещички, маманю обрадуем, а?

Он стал нудно рассказывать о своей мамане, ударнице производства, а сам, как бы между прочим, извлек из-за пазухи полированную финку, подышал на лезвие, потер его носовым платком и не спеша убрал обратно. У Владика спина покрылась испариной, он понял вдруг: Крючковатый шутить не будет.

— Далеко нести? — с трудом выдавил Владик, не глядя на Крючковатого.

— Да совсем рядышком! — затараторил Крючковатый. — одна нога здесь, другая там! Пять секунд на все дела!

Он завел Владика в подъезд серого пятиэтажного дома и остановился на площадке второго этажа. Несколько раз надавил на кнопку звонка. Подождал, вставил ключ. Замок не поддавался. Крючковатый даже вспотел от усилий.

— Всегда так, — шепотом сказал он. — Сколько раз поменять хотел, да все некогда. Дрянь замок, ломанный-переломанный!

Наконец что-то тихо щелкнуло, и дверь распахнулась.

— Заходи, не стесняйся! — весело разрешил Крючковатый, подталкивая в спину одервеневшего от напряжения Владика. И вдруг, услышав, что снизу кто-то поднимается по лестнице, буквально затолкнул его в квартиру. С минуту они стояли, застыв, в прихожей, прислушиваясь к шагам на лестничной площадке.

— Соседи у меня, не приведи господь, — охрипшим голосом сказал Крючковатый, — не любят, когда гостей привожу! — и открыл дверь в комнату.

Он собирал вещи, а Владик нехотя помогал ему. Крючковатый очень спешил и, кажется, не очень хорошо знал, где что лежит у мамани.

Когда запирали входную дверь, Владик заметил, что Крючковатый зачем-то надел на руки прозрачные медицинские перчатки.

— Экзема у меня, — заметив упорный взгляд Владика, буркнул тот, — заразная болезнь, переходчивая, вот в перчатках и рабо… хожу то есть…

Подтолкнув Владику чемодан, подхватил две большие тяжелые сумки и, перепрыгивая через ступеньки, легко побежал вниз. Долго ехали автобусом, пересели на встречный. Крючковатый объяснил это тем, что будто бы случайно проехали свою остановку. Вышли у кинотеатра. Пробежали какими-то темными дворами. Вошли в подъезд шести этажки, поднялись на четвертый этаж. Крючковатый позвонил. За дверью послышались шаги, и звонкий, совсем не старушечий голос спросил:

— Кто?

— Открывай, маманя, родственнички с подарками, — сказал Крючковатый, — да живей там!

— Ишь, деловой! — проворчал тот же голос, и дверь распахнулась.

— Деловой и есть, — весело сказал Крючковатый, подхватывая сумки и протискиваясь в дверной проем. Владик вошел за ним со своим чемоданом, прихлопнув дверь спиной, и увидел молодую темноволосую женщину в легком халатике, небрежно накинутом на плечи.

— А-а-а! — игриво улыбаясь, сказала женщина. — Это ты, Мишаня? Счастливым будешь! Не узнала я тебя…

— Выдь-ка! — Крючковатый дернул своим острым подбородком в сторону Владика.

Владик вышел, постоял на площадке. Он чувствовал, как снова, словно там, в сарае Шеста, наваливается на него, надвигается серая тяжелая безысходность. И, боясь, пугаясь, как бы не захватила она его, вскрикнул вдруг, рванулся и, спотыкаясь, почти не касаясь перил и стенок, помчался вниз. Вылетел из подъезда, пересек улицу, едва не попав под какую-то легковушку. Ничего не видя, раскинув руки, летел к своему единственному спасению в этом мире, к теплому, родному, ставшему таким близким детскому дому. Сам того не понимая, Владик убегал от самого себя, от страшной опустошающей раздвоенности души своей.

Он понял cразу, что Крючковатый втянул его в очередную грязную историю. И теперь проклинал и ненавидел себя за это.

Дверь в кабинет Марьсильны была приоткрыта. В любое время суток ребята могли зайти сюда, не спрашивая разрешения. Однако Владик не решился. Из кабинета явственно доносились голоса.

— Ну что вы, Спиридон Академыч, — убеждала Марьсильна, — я считаю, воспитатель обязан ежечасно творить добро. Воспитывать добром! Доброе наше отношение только и рождает ответное доброе отношение у ребенка к миру, к людям…

— У большинства наших детей искалечены души, — тихо сказал Спиридон Академыч, — как вылечить их, Мария Васильевна? Любая доброта тут бессильна! Стойкую нравственную глухоту — вот что получили и получают мальчики и девочки от своих родителей. Беда. После войны, когда я рос в детдоме, наши души были оглушены, омертвлены болью. Мы потеряли родителей, но мы знали, что они погибли за святое дело. У нас оставалась нравственная опора, которая нам давала силы жить дальше. У большинства нынешних детдомовцев этой духовной опоры нет. Чем дышать им, как жить? Остается, пожалуй, единственное и самое сильное средство — искусство. Рисование, музыка, кино, театр. Искусство поможет перебороть все то гнусное, страшное, что успело поселиться в их душах, сердцах, умах…

Владик на цыпочках, будто его могли услышать, отошел от двери. Он ничего не сказал Светке, тем более Павлику.

На следующий день Павлик с Владиком рисовали этюды в самом дальнем углу парка. Здесь и отыскал его Крючковатый.

— Эй! — негромко, но повелительно окликнул он.

Владик, передав блокнот Павлику, подошел. Крючок, не здороваясь, протянул несколько смятых денежных бумажек.