Мария Киселёва - Верните маму

— Здравствуй, Галя, — сказал хрипло.

Бледные веки ее закрылись и открылись снова.

— Голос непохож, — сказала Галина. — А сам ты похож. Я узнала тебя сразу, еще там, за дверью… по тени на стекле.

Николай Максимыч обернулся и глянул на дверь, как будто там могла быть еще эта тень. Узнала. Значит, только теперь узнала впервые? Илья Ильич у окна рассматривал какие-то рентгеновские снимки.

— И голос похож, — сказал он, не поворачивая головы. — Поперхнулся просто.

— Сядь, — попросила Галина, — а то мне неудобно смотреть. — Седо-ой, — прошептала она, и глаза ее стали влажными.

— Пустяки, — поспешно сказал Николай Максимыч. — Это неважно.

— А тебе правда уже тридцать девять?

— Ну да. Тридцать девять.

— И неправда. Через восемь дней только будет.

— Умница! — радостно засмеялся Николай Максимыч. — Помнишь?

Он взял руку Галины и легонько стиснул ее в своих ладонях. Вошла сестра со шприцем в руках:

— У меня инъекция.

— Уходим, уходим. — Илья Ильич закрыл папку.

— Ну, Галя, — Николай Максимыч поднялся, — поправляйся.

Галина первый раз повернула голову и легонько поморщилась:

— Подождите. Что-то еще? А-а, Зоя?

— Вот такая, — Николай Максимыч показал себе по плечо. — Скоро увидишь. И мама еще бодрая. Все хорошо, — и помахал на прощанье рукой, одними пальцами.

На втором свидании Галина была тревожной. Она о чем-то думала эти дни. Конечно ей было о чем думать.

— Коля, — начала она, — вот прошло столько лет, а я все тут и тут…

— Но это уже позади. Не надо об этом.

— Я не о себе, — проговорила она быстро. — А… как же ты… столько лет?

— А я ждал тебя, — сказал он просто.

— Я уже знаю, — губы ее дрогнули. — Мне Илья Ильич рассказал.

— Ну что ты, Галя. Мы с тобой это пережили. Теперь…

— Я знаю. Ты — человек редкий. Чем я сумею отплатить… — она волновалась, покусывала губы.

— Своим возвращением. А я совсем не редкий.

— Редкий, — сказала Галина твердо. — И доктор так сказал, и сама я понимаю. Не каждый бы столько ждал.

— Ну хорошо. Пусть редкий. Наверно, поэтому мне так повезло — дождался. А теперь посмотри на свою дочку.

Николай Максимыч привез Зойкины карточки, от полугодовалого младенца — тусклый отпечаток провинциального фотографа — до последней цветной фотографии: девочка в коралловом платье с косой через плечо.

Была здесь и та, первоклассница в форме, которая напугала тогда Галину и вызвала припадок. Николай Максимыч протянул ее с опаской: узнает ли? Не узнала. А голенького малыша вспомнила сразу. Это они ездили в Белоруссию летом к тете и сняли Зойку у сельского любителя.

— А в уплату отдали не деньги, помнишь, а мой зеленый крапинками сарафан. У фотографа маленькая дочурка была.

Николай Максимыч поразился ее памяти. Все это было совершенно точно, теперь он тоже вспомнил. Он сказал об этом потом доктору.

— Правильно. Все будет помнить, и до и после, — подтвердил Илья Ильич. — Но эти годы, — показал на палату, — провал.

Дома первое время Галина была растеряна. Все оказалось сложным, незнакомым, гораздо более трудным, чем даже она полагала.

За хозяйственные дела она бралась робко и часто останавливалась со щеткой или ножом в руках:

— Я не так?

— Так, так, — успокаивала Анна Даниловна. — А хоть что и не так, не беда. Через силу-то не старайся.

— Нет, — возражала Галина тихо. — Мне надо делать хорошо. Мне плохо нельзя.

— Не вели, Коля, так волноваться ей, — сказала как-то бабушка Николаю Максимычу. — Очень переживает, когда что не получится. А зачем переживать? Привыкнет. По дому она будет управляться, я вижу.

— Она работать просится, мама.

— Работать? — Анна Даниловна рассердилась, — Вы что? Спасибо и так. Больно хорошо, что по дому… Работать!

Николай Максимыч был согласен с матерью. Больно хорошо, как она говорит, и так. Это непростой и нелегкий труд — вести домашнее хозяйство. Пусть ведет. Во всяком случае первое время. Год, два. А там что-нибудь определится. Он настойчиво просил об этом Галину.

— Могу я желать, чтобы по приходе домой меня встречала жена? Накрывала на стол. А? Может, я этого ждал. Может, мне это приятно?

— Да. Но тебе будет приятнее, если твоя жена будет работать… как у других. И Зое. И вообще… мне тоже.

Она, конечно, над этим думала. Много. И решила твердо.

— Только, Коля, что-нибудь по силам. Я ведь ничего не умею. Вот это страшно. Но я буду стараться, — добавила она быстро и серьезно. — Я очень буду стараться.

В пошивочной мастерской она освоилась быстро. Сначала выполняла все беспрекословно, просто делала, что полагается, а потом ее стало огорчать, что в одном изделии кант проходит не так, в другом рюши плохо смотрятся.

— Ах, — вздохнула она как-то с досадой. — Разве такую ткань можно пускать на этот фасон? Это же персидский узор, его надо…

Старая мастерица, начальник цеха, наклонив голову набок, глядела через очки на быстрый набросок, который Галина делала на листке.

— А ведь и то, — сказала она помолчав, — погоди-ка, девка, я кое-кому покажу.

После этого Галина Сергеевна стала смелее.

— Ты не швея, — обняла ее однажды мастер цеха, — ты — модельер. Выдумка у тебя. Да и техникум полиграфический не зря же кончала. Иди на свое место.

Так Галину Сергеевну перевели в экспериментальную художественную лабораторию, где создаются модели одежды. Какая была радость!

Эта работа уже была по душе, приносила удовлетворение. Казалось, что все хорошо. Но сомнения… они не оставляли ее до последнего времени.

— А не кажется ли тебе, — спросил Лавров Абрамова Женю, — что наша Лютикова просто трещетка?

— Если бы просто, — усмехнулся Абрамов, — беды бы не было. Бюрократическая трещетка, вот что.

— Пожалуй, — согласился Димка.

— Безусловно, — утвердил Абрамов. — Трещит со смыслом — пыль в глаза пускает. Очковтирательством занимается. И любит власть. Это уже опасно.

Женя Абрамов говорил всегда убедительно. Так у него веско получалось, что не согласиться с ним было трудно. Какая-то сила была в его словах, а может быть, и не только в словах, а в голосе, жестах или в нем самом, но, в общем, он как-то заставлял себя слушать и подчинял себе слушателей.

Это заметил и Димкин отец, Федор Петрович, когда Женя бывал у них дома.

— А может, это гипноз? — спросил Димка. — По-моему, это коварная штука. Его можно использовать и во вред.

— Это не гипноз, а ораторское искусство. Дар тоже редкий, — сказал Федор Петрович. — А во вред его Женя использовать не будет. Он слишком честен и прям.

Сейчас Димка почувствовал, что Женя, как всегда, прав.

— А почему же мы до сих пор молчали?

— Разбирались. Сразу не поймешь. Новенькая, с такой характеристикой, активная. Черт ее знает.