Мария Киселёва - Верните маму

Димка согласился. И то правда.

А Инна Макаровна ее поняла?

— По-моему, да. — Абрамов поднял бровь. — Но тоже не сразу.

Геля Лютикова пришла в седьмой класс во второй четверти. Новичком она сама себя не чувствовала ни минуты. Об этом можно было догадаться разве только в первые дни, когда она по всякому поводу повторяла: «А вот у нас в школе…» У них, конечно, все было лучше, потому что школа была образцово-показательная. А поскольку она знала, как бывает лучше и что надо, чтобы было лучше, она тут же принялась выправлять, подтягивать, предпринимать — уж такая была у нее натура. Она спорила с пионервожатой, стыдила нерадивых учеников, на перемене могла пойти прямо в учительскую и поговорить с учителем о каком-нибудь вопросе.

Классный руководитель Инна Макаровна, пожилая, усталая женщина, была рада такой помощнице и вскоре доверила ей все дела. Ребят удивляла энергия Лютиковой, и никто не сомневался, что у нее организаторские способности. Поэтому, когда стали вступать в комсомол, комсоргом выбрали Гелю. Кроме этого, она была пионервожатой в четвертом классе и входила в школьную редколлегию — вела отдел сатиры.

Девочки ахали, как она все успевала, и только Люся пожимала плечами:

— А что же ей остается? При ее внешности.

— Как не стыдно? — вступались подруги. — При чем тут внешность?

— Ах, оставьте! — отмахивалась Люся. — Ни при чем! Она стояла на том, что с такой внешностью можно стать и министром путей сообщения. Почему этот министр должен быть тощим, сутулым, с темно-рыжей стриженой головой — неизвестно. Люся невзлюбила Лютикову сразу, должно быть, потому, что ей в числе первых стало попадать за «сквозняк в голове», как говорила Лютикова на собраниях. Но тут Геля била в цель, и Люсина неприязнь к ней не находила ни в ком поддержки.

— Выскочка она, подлиза, — уверяла Люся, — а вы-то уши развесили.

На эти слова не обращали внимания, во-первых, потому, что Люся не любила долго раздумывать и часто делала поспешные выводы, а во-вторых, комсорг Лютикова в то время находилась в зените славы. Она встряхнула весь класс, 7-й «Б» сразу стал на виду.

Как-то на собрании, когда Лютикова объясняла очередное задание, Женя Абрамов поднял руку:

— Разреши вопрос. Что такое сатира? Ты ведешь у нас отдел сатиры.

— Сатира? Ну ты, Абрамов, в другое время не мог спросить?

— Не мог. Интересуюсь очень.

— Ну, пожалуйста. — Лютикова недовольно тряхнула рыжей головой. — Сатира это… ну, высмеивание, обличение пороков.

— Пороков. А что такое порок?

— Ну знаешь, Абрамов! Не срывай нам собрания.

— А я и не срываю. — Женя встал. — Человек, например, спешил на электричку. По мокрой сельской дороге. В школу успел к звонку. На первой перемене вымыл грязные ботинки.

— Абрамов, ты всех задерживаешь!

— Что тут такого? — продолжал Женя, имея в виду ботинки, — Никто ничего и не заметил. Кроме сатирика! И на следующий день эти ботинки крупным планом красовались в школьной газете. Вместе с фамилией их владельца…

Лютикова несколько раз нетерпеливо пыталась прервать Абрамова, но он спокойно останавливал ее рукой.

— Парень этот не грязнуля, но его выставили таким на всю школу. Это как? Пустяки, может быть?

— А у человека, кроме ботинок, — добавил Лавров, — есть, между прочим, и самолюбие.

Лютикова не нашлась, что ответить и продолжала свою речь о том, что класс их неплохой, но общественная работа все же ведется вяло.

— Об-щест-вен-ная, понимаете? После занятий никого не удержишь, каждый спешит домой, чтобы сесть в одиночку над своими учебниками, за своим столом.

— Ты предлагаешь продленный день? — спросил Женя Абрамов. — Будем сидеть коллективно за общественными партами.

— Не смешно!

— А мне и не до смеха. Мне плакать хочется, глядя на тебя.

Геля растерялась, правда, только на минуту, а потом сказала, что «тебя, Абрамов, мы еще обсудим». Как будто ничего особенного не случилось, потому что теперь постоянно кого-нибудь обсуждали, но, может быть, именно в этот день покачнулся авторитет комсорга.

Все было ново для Галины Сергеевны вначале. И город, и квартира, и семья. Семья тоже.

Муж и свекровь были очень внимательны, ласковы. Это волновало и даже тревожило: как-то она сама на все им ответит, сумеет ли, справится ли? А вдруг… она доставит им только огорчения, новое горе? А дочь? Галина Сергеевна не знала, как к ней подойти, она боялась с ней разговаривать, чтобы не показаться бесконечно отсталой или… странной.

Легче было с Анной Даниловной. Это тоже оказалось неожиданностью. Прежние отношения между свекровью и невесткой нельзя было назвать теплыми. Галина это помнила. А теперь, проводив с утра Николая Максимыча и Зойку, Анна Даниловна за приготовлением обеда начинала рассказывать всю их жизнь, как Коля кончал институт, как Зойка была маленькая, как переехали в Москву. Не спеша, потихоньку, не все сразу, чтобы не перемешалось.

С балкона девятого этажа показывала, сколько «вот на этом пустыре, которого теперь нету», прямо на глазах домов выросло. «Как по щучьему велению!»

Галине казалось, что она так и будет изумляться, не сумеет освоиться и останется среди землян марсианкой, как она в шутку себя называла. Ее успокаивало только, что и Анна Даниловна тоже все повторяла: «Как по щучьему велению», значит, и она не переставала удивляться. Поэтому ей проще было обращаться к свекрови.

— Вы знаете, мама, — сказала она однажды. — По радио я слышала о Цимлянском море. А я не помню такого моря, ну совершенно, как будто его и не было… — она вздохнула. — Мне совестно спрашивать у Коли, моря все школьники знают.

— Школьники знают, — согласилась Анна Даниловна. — Чего они теперь не знают? А ты-то помнить его не можешь, его тогда и впрямь не было.

— Моря?

И Анна Даниловна рассказала, как строилось это водохранилище-море, и как Коля туда рвался на работу, но Зойка была маленькая и, как на грех, тогда часто болела. Но потом все обошлось, Анна Даниловна устроилась няней в детский сад, и «мы отпустили Колю».

Анна Даниловна принесла пачку писем Николая Максимыча, и со страниц их хлынула такая радость огромного, интересного, напряженного труда, что не только Галина, но и бабушка разволновалась.

Для будущего водохранилища расчищалось ложе: сносились поселки, выкорчевывались деревья. «Вместилище для моря почти готово, — писал Николай Максимыч, — и с берега (мы тут говорим уже «берег») бульдозеры и самосвалы на дне его кажутся черными ползающими крабами. Не жуками, заметь, и не кем-нибудь еще, а крабами, потому что мы воспринимаем уже все это как море…» День перекрытия плотины был днем рождения нового моря и праздником советского народа. «Вода вошла в берега и остановилась там, где велел человек. Эх, мама, какими мы себя чувствовали сильными!» А буквально через час появилась в небе белая точка. Ближе, ближе — чайка! Можешь себе представить? Ребята грянули: «Раскинулось море широко…»