Иван Серков - Мы — хлопцы живучие

— Не хлебай так, кружку проглотишь.

А Антонина Александровна суетится в своей тесной, заставленной этажерками и книжными полочками комнатушке, будто к ней в самом доле пришел невесть кто. На столе появились тонкие стаканы, ложечки и немного погнутый чайник с кипятком. Хлеба нарезала тоненькими ломтиками.

— О! — торжественно подняла она указательный палец. — У меня есть варенье! Вишневое! Прошлым летом сестра переслала. Где же это я его поставила? Будем пить чай с вареньем!

Мне почему-то было стыдно, я долго отнекивался, упирался, но потом все же сделал ей одолжение: сел за стол. Очень уж велико было искушение. Если кому-нибудь рассказать, так и не поверят, что я пил чай с вареньем. Только неспроста она этот чай заварила. Сейчас, видно, начнется: как мне не стыдно, как мне не ай-яй-яй бросать школу. Тут нужно ухо востро держать: уговорит и не заметишь.

А учительница вроде бы и забыла про школу. О сестре своей рассказала, пожаловалась, что крыша над ее комнатой протекла и книги залило, что голова у нее часто болит и вообще здоровье никуда не годное. Да оно и так видно, без слов. Лицо у нее какое-то изжелта-прозрачное, а на висках надулись синие жилки. И пенсне, наверное, ей неудобно носить. Худыми, ссохшимися пальцами она все трет переносицу, а надавленные пружинками ямочки никак не исчезают.

Разговор незаметно перешел на моего отца: когда пришел, где воевал, не очень ли строг к нам с Глыжкой, не думает ли привести мачеху.

И я как-то осмелел, забыл, что в гостях, развязал язык, как с равной.

И про бабушку поговорили.

Маму вспомнили.

— Я учила ее когда-то, твою мать. Еще до революции, — сказала Антонина Александровна. — Лучшая была ученица в классе. Только мало походила, зимы две или три. А потом не пустили ее. Отец и мать не пустили. Сколько я их не уговаривала.

И вдруг, бросив на меня внимательный взгляд глубоких, добрых глаз, учительница тихо спросила:

— Трудно?

Я сразу понял, о чем она — о жизни.

— Трудно, — признался я.

— Очень трудно, — вздохнула Антонина Александровна. — Сегодня в третьем классе один мальчик у доски упал в обморок. Недоедание проклятое. Малокровие… А взять ваш класс. Василь почти босой — ботинки совсем разлезлись. Помнишь, как он пальцы отморозил? Вот упорный парень, на редкость. Другой бы давно рукой махнул, а он ходит… В мороз, в непогодь.

Это она так Мамулю нахваливает.

Потом учительница немного помолчала, подложила в мой стакан варенья, как я ни пытался доказать, что больше не хочу, и заговорила снова:

— Не каждый это выдержит. Многие, конечно, бросят школу. Кто послабее духом…

В комнате стало жарко, хоть дверь отворяй. Видно, это от печки. А может, и не от печки. «Кто послабее духом…» Выходит, и я «послабее». Что она понимает? Подумаешь, геройство — в рваных ботинках ходить по морозу. Пусть бы на мое место встал да той пересмешнице на глаза показался… Да разве об этом учительнице скажешь?

— А вот чтоб Ваня Сырцов оставил школу, — развела руками Антонина Александровна, — не верю! Здесь что-то не так.

Меня так и бросило в пот.

— Я слышала, что ты просто заболел. — И, заметив, как мои руки вмиг исчезли под столом, она вздохнула: — Это ничего. Это пройдет. Это во всех классах. И, между прочим, у Кати тоже…

Да что она, мысли мои читает? Об этом же не знает ни один человек на свете. Даже Санька. Не может быть, чтоб она догадалась. Если догадалась, тогда я пропал, тогда конец света… А Антонина Александровна глядит на меня так по-заговорщицки: мол, одни мы с тобой об этом знаем. Знаем и никому не расскажем.

В душе я обрадовался. У Кати — тоже! Все в порядке. Теперь мне нечего бояться. Теперь пусть она попробует…

— Вот еще что, — напомнила Антонина Александровна, — там расписание уроков изменилось. Завтра первый урок — белорусская литература. Мы уже до Коласа дошли, — И погрозила мне пальцем: — Все, что пропустил, — спрошу!

Не знаю, что со мною произошло, но домой я мчался сам не свой, радостно перепрыгивал через весенние лужи, провел палкой по частоколу — тра-та-та-та, разбойничьим посвистом спугнул воробьев и заскочил к Саньке во двор. У Кати — тоже! Это здорово, это просто чудесно!

— У тебя нет больше того лекарства? — спросил я у друга. — Где твоя аптека?

Санька оглянулся на мать — по слышала ли? — и повел меня под навес.

— Следи, как бы не вышла, — велел он и достал из-под мусора артиллерийский снаряд. Головка снаряда была отвинчена. — Ковыряй сам, — сказал Санька. — Мне уже осточертело. Каждый день то тому, то другому… Там еще есть на дне.

— Тол? — удивился я.

— Тол, — подтвердил Санька. — Один черт, что и сера.

Не знаю, что мне больше помогло: варенье учительницы, Санькина аптека или то, что и Катя не святая, — но я возвратился в школу. Отец был рад-одумался хлопец…

Бабушка говорит, что каждый дурень обновке рад. Но будучи поменьше, мы не очень-то заботились о том, что на нас надето. Что есть, то и ладно. А с шестого класса стали следить за модой и сами модничать. Кажется, чего проще — шапка, а носить ее нужно умеючи. Иной натянет на глаза, аж дороги не видит, и рад. Никакой тебе красоты, никакого шика. На настоящем хлопце, на таком, как я или Санька, шапка должна сидеть чертом. На самом затылке, чтоб весь чуб на виду. А можно еще набекрень надеть, на одно ухо, тоже здорово получается.

Или взять штаны. Неважно, что на них заплаты и сзади и спереди, важно — как ты их носишь. Другой вопхнет штанины в бурки и ходит, как тот телепень. У настоящего же молодца, такого, как я или Санька, штаны всегда будут с напуском. Чуть-чуть по-цыгански они свисают над бурками, и тогда эти самые бурки меньше бросаются в глаза, и кажется, что это вовсе не бурки, а самые доподлинные сапоги.

Но и мне, и Саньке все-таки далеко до Ахремова Леньки из Лаптина, который приходит на гулянки в Подлюбичи. Говорят, его отец привез из Германии чуть не полный солдатский мешок иголок и продает их на базаре. Теперь Ленька ходит, как асессор: в хромовых сапогах и даже с наручными часами. Отсюда, видно, и пошла поговорка: одет с иголочки.

Задается Ленька — страшное дело. Правда или нет, а про него такое рассказывают. Идет это Ленька к подлюбичским девчатам, а на дороге свинья лежит. Вот он остановился и говорит:

— Марш с дороги, а то как дам новым сапогом под дыхало, так через пять минут околеешь.

При этом будто бы Ленька показал свинье свой сапог и посмотрел на часы.

Может, это и выдумали из зависти, но сам я другое видел. Ленька — хлопец постарше нас, вовсю уже цигарки смалит. Вот Чижик и попроси у него как-то закурить. А тот ощупал карманы и отвечает: