Иван Серков - Мы — хлопцы живучие

— Нема. В тех штанах папиросы забыл.

Одним словом, штанов у него, хоть отбавляй.

А как залихватски носит Ленька свои сапоги! Наваксует так, что они солнечных зайчиков пускают, соберет голенища в гармошку, опустит по самые щиколотки и идет как пишет: скрип-скрип, скрип-скрип. Правда, сапоги гармошкой он носит не каждый день. Видно, надоедает. Тогда он выворачивает голенища чуть не наполовину, чтоб все видели, какой там белый кожаный поднаряд.

Глядя на Леньку, и мы стали выделывать со своими бурками всякие фокусы. Началось со Смыка. На уроках он не слушал учителей, лишь делал умные глаза — он, мол, слушает, — а сам все время под нартой «приучал» руками свои бурки быть гармонистыми. Получилось любо-дорого. Петька форсил на всю улицу. Даже походка у него изменилась, стала какой-то разболтанной, как у того франта из Лаптина.

Да Петьке-то хорошо, у него бурки тонкие, из черного сатина, ваты положено скупо, потому и морщатся легко. А вот Санька свои, из шинельного сукна, целую неделю «гармонил». С горем пополам добился своего. И теперь совсем другое дело. Теперь Санька ниже пояса похож на военного: зеленые галифе на вырост и бурки гармошкой. Хоть ты шпоры на бахилы цепляй.

А у меня дело дрянь. Очень широкие голенища. Санька и Смык свои как прижмут, так они на икрах и держатся. А я что ни делаю, все впустую: пройдешь немного — и нет гармошки. Тогда я, как Ленька, сделал отвороты. Поднаряды, правда, у меня не кожаные, по тоже белые, из старой льняной постилки. Издали поглядеть, вид довольно хватский, хоть на вечеринку иди.

Так мы однажды вечером и сделали. Привели в порядок бурки, Санька сдвинул шапку на затылок, я свою — на левое ухо, и айда. Вечер был лунный, с морозцем. В хатах и землянках топили на ночь печки, в неподвижном воздухе белые дымы стояли огромными столбами. Снег под ногами скрипит на всю деревню.

До войны танцы были в церкви — там комсомольцы устроили клуб. Теперь в церкви ни окон, ни дверей, и девчата обычно собираются в чьей-нибудь хате. Договариваются на всю зиму за пуд картошки с каждой. Одним эти пуды родители дают, а другие берут тайком, когда дома нет взрослых. Потанцевать охота, что ты поделаешь? Есть такие, что голодной останется, только дай ей польку оторвать.

А хлопцам — малина. С них хозяева платы не спрашивают. Мы можем повернуться и на другую вечеринку пойти. Их на селе не одна — почти на каждой улице. А ближайшая у старой Язепихи. Туда мы с Санькой и шагаем. Точнее говоря, крадемся, как ночные воры. Не так это просто первый раз на гулянку идти. Мало ли кто увидеть может? Можно учительницу встретить или даже директора. И кто-нибудь из девчонок увидит — на всю школу раззвонит. Сгоришь со стыда. А еще комсомольцы — скажут.

Соседке на глаза попадешься, тоже бабушке в уши вложит. А та не преминет поддеть:

— Что, — скажет, — холостяцкая жизнь надоела?

И еще неизвестно, как на это отец посмотрит.

Словом, много может человек нажить неприятностей, когда он в первый раз идет на вечеринку.

И Санька, пока мы крались вдоль заборов, такую брехульку придумал. Разве мы танцевать идем? Мы идем проверить, нет ли там кого-либо из нашего класса. Нужна нам эта гулянка, как зайцу стоп-сигнал.

У Саньки голова, как сельсовет, всегда что-нибудь придумает. Конечно, проверим и домой. Запасшись такой хитростью, мы довольно смело переступили порог и окинули хату строгими глазами проверяльщиков. Нас тотчас заметили, будто давно дожидались.

— Хлопцы! Холостежь пришла! — крикнул лаптинский Ленька и громко захохотал. Его поддержала какая-то тараторка, кажется, Манька Узварова:

пропела она визгливым голосом, и всем стало еще веселее. А мы стоим, как дурни.

В табачном дыму закопченная лампа, словно месяц в облаках: то потемнеет, то прояснится. Вдоль стен на скамьях и даже на кровати и на лежанке сидят девчата и парни. Все не нашей компании, много старше. Парни дымят цигарками, передают друг другу «сорок», а девчата грызут семечки.

Бусликов Костик, который всего на два года старше нас с Санькой, сидит на самом видном месте. Склонившись головой к самой гармони, он лениво перебирает пальцами пуговки ладов и пиликает что-то безладное. Это уж такой обычай у гармонистов: прежде чем сыграть то, что просят, попиликать вот так себе на ухо, как будто они что-то там слышат особенное, чего другим никогда не услышать. Как говорится, для фасона.

Костик, свесив свой светлый волнистый чуб на меха, фасонил долго. Его уже несколько раз девчата просили сыграть, а он будто и не слышит. И лишь когда перестали просить, неожиданно заиграл сам. Так ему захотелось: он гармонист.

Ну и пошло же веселье, хата заходила ходуном, и сквозь щели в потолке стала сеяться льняная костра. В круг вышла та самая Манька Узварова и, видно, чтобы задобрить Костика, запела, притопывая под музыку:

И тут все девчата одна другой громче подхватили на разные голоса:

Рядом с Костиком незнакомый мне, должно быть, не из нашего села парень залихватски бьет в бубен. От него глаз не оторвать, такие он выделывает фокусы: то ударит ладонью, то косточками сложенных в кулак пальцев, то бубном о локоть, то о колено. При этом голова его то задирается вверх, то клонится набок, словно и к бубну нужно прислушиваться, как к гармони. И весь его вид доказывает; еще и не так могу. Словом, два сапога — пара: что гармонист, что барабанщик.

А между парнями и девчатами началось что-то вроде перестрелки: кто кого в припевках хлеще подденет. На Манькину любовь к гармонисту ответил из круга разудалый басок:

Под музыку парни ведут девчат вперед, потом медленно отступают назад, и вдруг все вместе ка-ак топнут бурками в резиновых бахилах по полу — аж прогибаются лаги и качается лампа, а потом подхватят девчат и давай вихрем кружиться в одну сторону; гикнут, аж печь подскочит, — и в другую. На печи дремлет старая Язепиха и каждый раз, когда парни бьют ногами по скрипучим половицам, показывая свою силу и удаль, испуганно вскидывает голову и бормочет себе под нос:

— Развалят хату, анчихристы.

Девчата раскраснелись. Манька, шустрая, подвижная, так вьется перед своим «миленком», что юбка надувается парашютом.

По сравнению с девчатами парней маловато: с войны не вернулись. Но хоть их и мало, а поддаваться не хотят. Тот самый задиристый басок не остался в долгу: