Жанна Браун - Хозяева старой пещеры

Скрипнула кровать. Журнал сполз с бабушкиного лица, и Алёша увидел прищуренный глаз, внимательно наблюдавший за ним. Мальчик поперхнулся, перестал есть.

Бабушка приподнялась и села, опираясь рукой на подушку.

— Что же ты? Продолжай, — сказала она, — приятно смотреть, как ест человек с чистой совестью.

— Бабушка, я не виноват, честное слово! — воскликнул Алёша со всей искренностью, на какую только был способен, и даже приложил обе руки к сердцу. — Здесь, понимаешь, есть одна девчонка, Юлька…

— Очень приятно, но какое она имеет отношение к сметане?

— Никакого, но я… но она… мы вначале поссорились, а она…

— Ты обидел девочку? — холодно спросила бабушка.

— Я не хотел, я… я хотел подарить ей твои цветные стёкла.

Взгляд бабушки потеплел. Уж очень несчастный вид был у Алёши.

— Это не мои стёкла, а твои. Ты вправе был ими распоряжаться. Можешь доедать свой суп.

Бабушка встала и пошла в чулан. Мимоходом она потрепала Алёшу по плечу маленькой горячей ладонью. Это означало мир. Бабушка больше не сердится. За все свои одиннадцать лет жизни на земле Алёша ещё не встречал человека лучше бабушки, если, конечно, не считать маму. Но с мамой он виделся каждый день и никогда не задумывался, какая она. Мама и мама. А вот бабушка — другое дело. Она почти никогда не бывала дома. До этого года она месяцами пропадала в экспедициях и привозила оттуда Алёше в подарок кусочки застывшей чёрной лавы. Алёша всегда чувствовал себя с бабушкой легко и разговаривал свободно, почти как с одноклассниками. А как он был счастлив, когда бабушка заявила маме, что поскольку она теперь пенсионерка, то уезжает с Алёшей на всё лето к кузине Лидии в деревню! До сих пор Алёша ещё никогда не бывал в деревне.

Ветер сердито хлопнул форточкой и вздул занавески до самого потолка.

— Смотри, какой ветер поднялся, — сказала бабушка и вздохнула. — Так и кажется, что снесёт избушку.

— Ну и что же, — засмеялся Алёша, — тётя Лида новую построит!

— Глупый ты ещё, Алексей. Разве Лиде поднять одной? Если бы Степан был жив… — бабушка посмотрела на портрет в чёрной резной раме, висевший в переднем углу комнаты.

На портрете, удивлённо приподняв густые кустики бровей, напряжённо сложив большие бугристые руки на коленях, сидел на табуретке худой солдат — муж Лидии Ивановны, бабушкиной двоюродной сестры, Степан Карцев, погибший в самом начале войны.

— Бабушка, а ты видела его хоть когда-нибудь? — спросил Алёша.

— Видела. Он приезжал к нам в Ленинград в сороковом году.

— Ну, приезжал, а потом что? — снова спросил Алёша.

— А потом началась война, — сказала бабушка и стала убирать посуду со стола.

— И он сразу же, с первого дня пошёл на фронт?

Бабушка промолчала, но Алёша уже не нуждался в ответе. Конечно, с первых дней. С автоматом в руках, мужественный и скромный, дядя Степан совершал один героический подвиг за другим. Вот он пробирается в тыл к немцам, взрывает гранатой штаб и берёт в плен немецкого генерала…

Или нет… Нашим войскам угрожает окружение. Со всех сторон наступают вражеские танки. Бойцы растеряны. Командир убит. Тогда дядя Степан хватает знамя и, выскочив из окопа, хрипло кричит: «За мной, ребята! Ур-ра-а! Не посрамим трусостью землю русскую!»

Странно, почему у дяди Степана на портрете нет орденов?

— Бабушка, а дядя Степан был героем?

Бабушка недовольно поджала губы.

— Тебе обязательно героя подавай, а просто человека — это мало?

— Да нет… я не о том. Ну, он тоже, наверное, совершил что-нибудь героическое?

— А как же. Шашку в руки — и «Ур-ря!» — насмешливо сказала бабушка и вдруг рассердилась: — Работник был дядя Степан, настоящий работник. Он и на войну пошёл, как на работу — тяжёлую, страшную и нужную. Ушёл и не вернулся. Великая ему память, Алёша, за это. За всех нас. И обидно мне, что для тебя только тот и герой, кто «ура» кричит и шашкой машет…

«Как же так, — подумал Алёша, — как же так? Ушёл и не вернулся… и ничего, ничего после него не осталось. Только портрет… Нет, не может человек так просто уйти, словно его никогда и не было. Не может. Что-то же должно после него остаться?!»

Он пристально, с каким-то новым для себя интересом вгляделся в портрет, словно ища в нём разгадку. Ему вдруг показалось, что солдат слышит и видит всё, что происходит в комнате, и ему неловко и непривычно сидеть день за днём просто так, ничего не делая… Будто он присел на минуту отдохнуть после тяжёлой работы, сложил усталые руки на коленях и задумался.

Интересно, о чём он думает? И какой он был тогда, когда строил этот дом? О чём он мечтал? Ведь все люди о чём-нибудь мечтают…

Кто-то громко застучал в сенцах, чертыхнулся, налетев на пустое ведро. Дверь распахнулась, и в комнату вошёл старик Матвеич, тот самый, что привёз Алёшу в деревню. У порога он снял свою зелёную пограничную фуражку, повесил её на крюк и не спеша пригладил обеими руками редкие седые волосы на висках.

— Сумерничаешь, значит?

— Сумерничаю, — ответил Алёша.

— Ишь ты… — Матвеич достал кисет и свернул толстую цигарку. Едкая струя махорочного дыма вышибла из глаз Алёши слезу. Он замахал руками, разгоняя дым, и закашлялся.

— Зыбкий, — осуждающе сказал Матвеич. — Нешто мужик должен махоркиного духу бояться?

— Я… я не боюсь. Я просто не привык, — запротестовал Алёша.

— Оно и видно, — Матвеич покрутил головой и сел на табуретку у стола, широко расставив ноги в больших кирзовых сапогах. — А бабка-то где?

Вошла бабушка. Увидев Матвеича, она вытерла руки о фартук и зажгла электричество. В комнате сразу стало уютнее.

— А я слышу — что-то стукнуло. Думала, Алёша…

Матвеич кашлянул в кулак и, поплевав на палец, притушил цигарку.

— Шёл мимо, дай, думаю, зайду, не надо ли чего? Люди вы в наших местах необжитые, да и Лида перед отъездом наказывала забор подправить и в чулане замок навесить.

— Спасибо. Я рассчитаюсь за работу.

Матвеич искоса глянул на бабушку из-под дряблых красноватых век и насмешливо хмыкнул:

— Ишь ты… с деньгой, значит.

— Я, право, не хотела вас обидеть, — растерялась бабушка, — но так уж водится…

— Так уж исстари ведётся — за копейку сердце бьётся? — сказал Матвеич, посмеиваясь. Толстые, как два помазка, усы его при каждом слове смешно подрагивали прокуренными до желтизны концами. — Иное дело деньгой ценится, иное — добрым словом славится, вот так-то, красавица. Деньга сквозь пальцы струйкой текёть, красно слово с людьми живёть.