Валентина Фролова - Падение Херсонеса

— Раба захотела!.. Ну!.. Бери раба…

… На утро, полный раскаяния, призвал в просторный дом Игнатия старика Голуба. Вот и еще один грех. Гореть, гореть князю в гиенне огненной. Не христианин он. Плохой христианин. Ромеи говорят: все у людей — от Бога. И ум — от Бога. И глупость — от Бога.

Плачущую, жалкую Аспазию толкнул к Голубу. Сухотелую, смуглую и все же прекрасную в своей юности. Сказал:

— Бери ее, Голуб, в жены… Жалей ее. Не обижай.

Голуб, смирный с пеленок, стар. Не женой, внучкой будет ему дочь стратига.

Может, когда и мужа ей найдет.

Одним утешься, гречанка, рабой тебе не быть.

У славян рабов нет.

А когда совсем рассвело в синей-синей дали моря вспухло на горизонте облачко. По мере того, как подымалось солнце, облачко становилось различимее, видимее. И наконец все увидели, что это идет под парусами корабль.

Дромон.

Большой военный корабль.

Прошло некоторое время. В синей дали вспухло еще одно облачко… еще… еще… еще… Василевс слал помощь осажденному Херсонесу.

Слал запоздало.

Двадцать три корабля бросили якорь в бухте Херсонеса. Четырнадцать дромонов, семь хеландий — кораблей поменьше — и два торговых. На их борту было шестьсот воинов, меднотрубые метательные машины, огромные запасы состава «греческого огня». И на случай, если осажденный город голодает, двадцать тысяч медимов [5] Медим, медимн — 50 кг. пшеницы.

Все пришло слишком поздно.

Херсонес просил мира — Херсонес получил мир.

Стрелки руссов стояли на берегу со взведенными луками. Далеко летит, сверкая, пронзая молнией пространство, «греческий огонь». Но не так далеко, чтобы и конца полету не было. Стрела летит дальше. Руссы корабельщиков достанут, корабельщики руссов нет.

Лишь одному херсонеситу, пресвитеру Анастасу, разрешено было встретить ромеев. На носовой башне головного корабля «Двенадцать апостолов» стоял друнгарий, начальник отряда. Анастас должен был на ладье подойти к борту, подняться и вступить в переговоры с друнгарием. Князь ждал его в Большом доме, на холме над морем — в доме стратига.

Сопровождаемый стражей, словно взятый в плен, терзаемый мыслями об унижении, друнгарий шел по Херсонесу. С ним с десяток корабельщиков. Глаза патрикия загнанно бегали.

Город пал. Город в руках врагов. Все, что может патрикий, только выслушать князя руссов и принять его условия.

Владимир принял друнгария в доме стратига.

Сидел на короткой, обшитой золотой материей скамье, на которой в былые дни — в торжественные — восседал стратиг. Вокруг стояли его воины, человек двадцать, верно, самых знатных. Пресвитер Анастас, войдя впереди друнгария, встал ближе всех к Владимиру.

— Патрикий! — проговорил Владимир, а пресвитер Анастас тотчас перевел — Порфирогениту! Она мне обещана. Уходи назад со всем флотом и возвращайся с Порфирогенитой.

Друнгарий побагровел. С новой силой взыграла обида.

Скамья была слишком низка для князя. Чтобы восседать на скамье, обшитой золотом, ему пришлось широко расставить ноги. Тонкую, красивую, сильную руку он положил на колено. Если бы не перстни на ней, патрикию показалось бы, что князь был одет проще всех. Белая рубаха. Штаны. На ногах едва не онучи. Обидчивому друнгарию и в этом почудился вызов.

— Я над Порфирогенитой не властен! — надменно проговорил друнгарий.

— Порфирогениту, патрикий, — повторил Владимир, подымаясь. — И передай своим царям мои слова: «Князь сказал: „Взял Херсонес — возьму Константинополь“».

— Благочестивым не грозят! — вспылил грек.

— Порфирогениту!.. За твоих василевсов воююет шесть тысяч руссов. Помни, ромей, не за василевса воюют, — за меня. Приду, скажу свое слово, и мечи повернутся против василевсов.

.

Через одну луну, на заре, при попутном ветре флот ромеев поднял паруса и ушел в Константинополь. На борту «Двенадцати апостолов» прибавилось пассажиров. Это был мощный Добрыня, быстрый в уме, знающий все языки Голуб и пылкий, несговорчивый, признающий в переговорах только пользу руссов воевода Беляй.

.

Как только руссы взяли Херсонес, так и открылась им тайна «чуда» ромейского: во время осады они, руссы, что ни день засыпали ров, подымали насыпь к зубцам стен, а на утро насыпь исчезала. Оказалось, хитрые и трудолюбивые херсонеситы сделали подкоп под стену. Ночами перетаскивали землю во внутрь города, уносили подальше, ссыпали у Кентарийской башни. Руссы поразились, какой огромный холм насыпали.

Владимир и вои стояли у изножья. Ромеи, ромеи… Гору подняли. А вранья, вранья наворотили, стращая Богом, столько, что и горы мало. Стоило ли — ради вранья — менять древних богов на знак креста? Лучший разговор с тобой, ромей, видно, один — сбить с ног, да коленом на глотку.

Анна плакала.

Горько. Безутешно.

— Почему я жива? Почему я не умерла? Господи, помоги умереть. Лучше быть мертвой, чем ехать в Скифию.

Целовала близких. Ласкала, прижимала к груди любимого котенка.

В дворцовой зале было много народу. Василий вызвал всех, кому предстояло сопроводить Порфирогениту. Василий отдавал распоряжения. Константин, мрачный, сидел на обитой парчой скамье.

Порфирогенита после бессонной ночи была бледна. Ни кровинки в лице. Даже природной смуглоты поубавилось. Глаза ее, огромные сияющие глаза, были полны слез. Слезы ручьем лились по щекам.

— Зачем, Господи, ты дал мне красоту? Родиться бы мне уродиной, родиться хромой, горбатой. Никто бы меня не видел, ни царь болгар Самуил, ни князь славян Владимир. Жила бы я в нашем доме, рядом с вами, дорогие мои братья, рядом с вами, милые сердцу слуги. Жила бы, не покидая гинекеи [6] Гинекея, гинекей — часть дома, где живут женщины. .

Константин уронил голову на грудь. Он сам готов был плакать.

Два царя, два брата были очень похожи. Одинакового строения головы, носы с горбинкой, черные глаза, стесанные, словно из камня сотворенные скулы. Но похожи были так, словно Василий — отец, Константин — сын. Василий, смолоду в заботах государственных, старел на глазах. В последние годы особенно быстро. Был почти сед. Поседела даже борода. Константин — охотник, беззаботная душа, мужал, стал шире в плечах. Но всегда был молод.

У знатных женщин Византии жизнь, скрытая от любопытствующих глаз. Им редко приходится покидать гинекею. Но дочь царей, сестра царей имеет право на своеволие. Анна и Константин были с детства дружны. Сестра была прекрасной наездницей. Как Артемида-охотница. Константин выезжал на охоту в леса и горы Месимирии не с собаками, а с двумя барсами. И барсы так же преданно лизали руки Константина, как и руки Порфирогениты.

Больше такой охоте не бывать.