Геннадий Михасенко - В союзе с Аристотелем

Аркадий засыпал, как вдруг услышал какую-то смутно знакомую мелодию. Он тряхнул головой и открыл глаза. Ну да, Юрка протаскивал через свои голосовые связки адажио из «Лебединого озера».

— Юрк.

— Оу!

— Знаешь ты, что поешь?

— Я ничего не пою.

— Чудак. Чайковского… — Аркадий вяло закачал рукой и, закрыв глаза, тихо продолжил мотив.

— Аркаша, ты спишь?

— Сплю.

Мальчишка вдруг поставил каркас в угол, сложил в него инструменты, повесил телогрейку, выключил свет и, прислушавшись к сочному носовому посвисту отца, прошел к Аркадию.

— Они уснули. Настольную можно зажечь?

— Если необходимо.

Необходимость была. Поэтому Юрка включил «грибок», скинул штаны и замялся на половике перед кроватью, мигом озябнув, и так поднял плечи, что они касались мочек ушей.

— Залезу к тебе?

— Ты грязный. У меня тут все белоснежное, и я спать хочу.

— Я не грязный.

— А майка-то? — Аркадий разговаривал, не глядя на брата.

— Чистая. Вчера сменил.

— А ноги?

— Смотри — чистые.

— А руки!.. О нет, брат, не пущу. Я спать хочу.

— Руки же не под одеялом будут, а сверху. Ну, пусти.

Аркадий отодвинулся к стене. И Юрка блаженно улегся на тепленьком месте.

— Аркаша, знаешь что?

— М-м.

— Да ты глаза открой.

— Свет режет.

— Знаешь что?.. Я больше не пойду славить.

Аркадий моментально понял, что именно ради этого сообщения Юрка пришлепал к нему — не к матери, не к отцу, а к нему, и открыл глаза.

— Почему?

— Да так.

— Пионерия, наверное, хвост тебе накрутила?

— Кто это, Нелька Баева?.. Да если надо, я ей сам хвост накручу. Она вон в куклы до сих пор играет, как дурочка.

— Ну-ну, брат, куклы — хорошая вещь.

— Куклы-то?

— Не хуже клеток. Так отчего ж ты славить-то больше не пойдешь?.. Разве это плохо: шататься по домам, собирать куски, а? Видел, сколько всякой всячины мать напекла? А у других еще больше и вкуснее.

— Я не нищий, чтобы собирать. — Юрка даже привстал па локоть. — Это все равно, что милостыню просить. Ходить и клянчить. Нет, я больше не пойду! — Он опять лег и отвернулся.

Аркадий с улыбкой смотрел на сердитый профиль брата, но не спешил поддерживать его и одобрять, а равнодушно заметил:

— Как хочешь.

Юрка резко сел.

— Да ты же сам говорил! Сам говорил, что пасха, бог, водка — это болото! Помнишь? Ты говорил, что я не понимаю. А я понимаю.

— Да не кричи, стариков разбудишь. Ложись.

Юрка не лег, но голос сбавил до шепота:

— Думаешь, я не понимаю? А ты знаешь, что пасха — это божий день? Нам Катька говорила… А знаешь, что всякие попы в этот день всех больше людей обдуривают? Знаешь?

— Знаю.

— Ну и вот.

— Ну и что?

— А то, что я больше не пойду славить. И Валерка не пойдет. Мы с ним договорились. Мы и Катьке запретили.

— Ну и молодцы! А она что?

— Смеется.

— Тоже молодец!.. Ложись.

Мальчишка лег, но тут же приподнялся на локте.

— Мы и к нам никого не пустим. Встанем у ворот с палкой и будем отгонять.

— Зачем же палкой?

— А чем же? Только палкой!

— Попробуйте словами убеждать.

— Словами не убедишь.

Некоторое время братья молчали.

— Ну и потом — я ведь теперь пионер, — сказал Юрка негромко. — Я должен бороться с религией. У нас собрание было, так знаешь, как Нелька Баева раскричалась. Гайворонский с Терениным, кричит, нечестно поступили, что молчали о сектантах, что в одиночку Катю защищали, надо было рассказать всему классу, всей школе, тогда бы мы, кричит, живо расправились со всякими этими… Галине Владимировне пришлось объяснять, что дело было сложное, шуметь было нельзя, а на этом, мол, не закончилась борьба с религией, много еще верующих на Перевалке, так что пионерам хватит работы.

— Верно, — заметил Аркадий.

— И все же я думаю, Аркаша, что на Перевалке стало меньше болота, — со смущением от сознания, что его суждение может оказаться неправильным, проговорил вдруг Юрка.

— Почему?

— А смотри: Поршенникова раскрыта и чуть не посажена в тюрьму — раз. Дядя Вася не лупит Валерку ремнем — два. Да-да, не лупит, он его на киловатты садит. Папка, наверное, научил. Он уже два раза по десять киловатт отсиживал, последний раз — в эти каникулы, когда мы в оперный ходили… Значит, два… Ну, и вообще я чувствую, что меньше стало. Ага?

— Вы завтра славить не пойдете — три, — сказал Аркадий. — В самом деле атмосфера прочищается.

— Вот.

— Знаешь, у тебя мысли верные.

— Мама бы еще не верила богу…

— Она и не верит. Так, было что-то неясное в душе, вот и не выветрилось.

— Зачем же она яйца красит и стряпает всякие эти…

— Чтобы нас накормить лучше да красивей.

— Нас? Мы бы и так поели. — Юрка задумался, потом сказал: — А вообще-то да-а. Помнишь, когда она увидела шкафчик с лентами и узнала эти божьи дверцы, она только головой покачала.

Стало жарко, и Аркадий откинул одеяло. Юрка посмотрел на его голый крепкий торс, ткнул пальцем в бугор грудной мышцы и завистливо произнес:

— Вон какие!.. Твои плечи, наверное, в два раза шире моих. Ты знаешь на кого похож?.. На этого, которые в оперном под потолком вокруг зала стоят.

— На бога?

— Ну. На одного там особенно, у которого рука вот так поднята.

— На Аполлона?.. Ну, спасибо, уважил, брат. Вознес меня в собственных глазах.

А Юрка, стукнув по груди его кулаком, еще раз выразил свое восхищение. Сам же мальчишка, в великоватой майке и с выпирающими ключицами, не представлял особого интереса, как атлет.

— Ну, спать?

— Нет еще, — быстро ответил Юрка и замолчал в какой-то нерешительности.

Дело в том, что мальчишкам показалось мало только отбросить славление Христа. Им хотелось сделать что-то большее, устроить, например, демонстрацию против бога, митинг, которые раньше устраивались против царя. Но их смущало, что, в общем-то, верующих, очевидно, мало, да и те неизвестно кто и где живут. Против кого же митинговать? Но тем не менее мальчишки на всякий случай решили приготовиться. И эту подготовку Юрка взял на себя и кое-что уже придумал — плакат с острой надписью. Но брат мог посоветовать что-нибудь лучше, только вот не осудит ли он всю их затею?.. После некоторых колебаний Юрка все же спросил:

— Что бы ты, Аркаш, написал на плакате или на листовке против бога?

— Против бога?

— Да.

— Длинно?

— Нет. Два-три слова.

— «Долой Христа!»

— Нет, что-нибудь сильнее, чтобы с рисунком.

— Знаешь, я завтра состряпаю, а? Страшно спать хочется.

— Надо сегодня. Сейчас же.

— Тогда «Христос — миф» или «Христос — свинья».

Мальчишка понял, что от брата ничего дельного не добиться — он почти спит. Юрка вздохнул.

— Согласен? — тихо спросил Аркадий, не открывая глаз.

— Да.

— Тогда спать?

— Спать.

Юрка выскользнул из-под одеяла, выключил лампу, натянул в темноте штаны и вышел в кухню. «Ну что ж, — подумал он, — изображу свою фигуру». Он зажег свет, достал пол-листа ватмана, тушь с кистью и задумался, как все это лучше совершить. Фигурой его была фига, гениальная комбинация из трех пальцев, громадная фига с надписью «Вот вам, на пасху!». Рисовал мальчишка плохо, а кукиш — вещь непростая, живая кисть живого человека, а не многогранник и не круг с выступами… Но задача решилась просто и блестяще. Юрка поставил табуретку прямо под лампочкой, спроектировал свою левую руку, собранную фигой, на лист ватмана, так что она занимала почти весь лист, и обвел тень карандашом. Дорисовать детали с натуры было уже делом не столь трудным, и часа через полтора готовый плакат подсыхал на остывающей печке. Кукиш общим очертанием напоминал голову старухи с толстым мясистым носом и с запавшим ртом, в платке, торчащем надо лбом. Юрка подумал, что если бы не этот торчащий платок и не запавший рот, то фига походила бы на Поршенникову. Вверху было написано «Вот вам», а внизу «на пасху!». Долго сох восклицательный знак, особенно точка. Когда наконец тушь потускнела, мальчишка свернул ватман рулончиком, спрятал его, прибрал за собой и, радостный, отправился спать.