Николай Печерский - Восемьдесят восемь дорог

Степенно шагали верблюды. Я сидел на жестком, слепленном из досок и серого тряпья седле, поглядывал на ребят, которые покачивались и кланялись в лад каждому верблюжьему шагу. Нелегко воспитывать таких сорванцов. Старики говорят, будто в их годы дети были лучше, чем теперь. Так утверждал Каримов-ота, который жил в нашем дворе. Так говорил мой дед. Так писали книги. Самый древний образец письма — папирус Присса, который насчитывает почти шесть тысяч лет, начинается словами: «К несчастью, мир сейчас не таков, каким был раньше. Всякий хочет писать книги, а дети не слушаются родителей».

Но мне лично кажется, что все это не так, и дети у нас не хуже, чем шесть тысяч лет назад.

Полдня раскачивались мы на верблюдах. Я не плавал по морю в шторм, но, по-моему, это одно и то же. У верблюжьих путешественников тоже бывает морская болезнь. Морская — по форме и по результатам. Короче говоря, если кто-нибудь скажет, что на верблюдах приятно ездить и можно сочинять стихи и песни, — не верьте. На верблюдах можно сочинять только проклятья.

Мы проехали несколько километров и увидели за грядой холмов крыши какого-то небольшого кишлака. На одной из них стоял парень и, надувая щеки, трубил в огромный медный карнай. В вышине тревожно летала сизая, как дым, стая голубей.

— Га-га-га-га-га! — неслось в воздухе. — Га-га-га-га-га!

В карнай трубят, когда созывают людей на праздник. Сегодня был обычный будний день. Значит, что-то случилось…

Караванче, который сидел на последнем верблюде, замахал рукой. Олим понял сигнал, начал дергать повод уздечки и толкать ишачка камчой в облысевшую холку. Ишак долго упрямился, но потом все-таки подчинился и свернул с дороги. Вслед за ним побрели верблюды.

Вскоре мы поняли, почему тревожно кричал медный карнай. Кишлак со всех сторон окружали горы. Солнце, которое старалось в это лето изо всех сил, растопило на вершинах снега. С гор, не разбирая дороги, понеслись вниз мутные потоки. Грохотали камни. Кувыркаясь, мчались по течению вырванные с корнем деревья. Такие ринувшиеся с гор потоки в Таджикистане называют селями. В одну ночь сель завалил улицы кишлака глыбами камней, залил сады и виноградники густой, сохнущей на глазах кашей.

— Га-га-га-га-га! — кричал карнай. — Га-га-га-га-га!

Сель повалил телефонные столбы, изломал мосты, залил до самых краев овраги.

— Га-га-га-га-га! — кричал карнай. — Га-га-га-га-га!

Со всех сторон скакали на его зов всадники, трусили мелкой рысцой на ишачках. С топорами, пилами и кетменями на плече шли из соседних кишлаков дехкане. Они торопились на помощь. На большой бескорыстный хашар. Мы привязали верблюдов к деревьям на краю кишлака, а сами тоже помчались на хашар.

На улицах воды уже не было. Кто-то устроил в горах завал из камней. Вода ударила с ходу в каменную стену, встала на дыбы, тряхнула белой гривой и ринулась вправо, в старое, усыпанное белыми валунами русло ледника.

Солнце сушило улочки кишлака. Рыжая глина, которую принесла с собой вода, курилась летучим дымком, светлела и трескалась на глазах. Только в кибитках все еще плескалась вода, тускло мерцали выплывшие из углов галоши. Древние старики, закатав штаны, выносили воду и выливали на огороды. Все остальные спасали от воды колхозное добро: сгибаясь под ношей, вытаскивали из амбаров шерстяные джуволы с зерном, сушили на солнцепеке хлопковые семена, расчищали от камней и глины виноградники.

Навстречу нам вылетел на черном тонконогом коне худой, затянутый поясным платком человек. Лоб его и левый глаз были перевязаны бинтом. Через всю щеку тянулся свежий кровяной след. Придерживаясь рукой за луку, он крикнул:

— Там овцы! Быстрей, быстрей!

Вжикнула в воздухе камча, и человек с забинтованной головой, прижимаясь к гриве, поскакал по улице. Во все стороны полетели из-под копыт комья сырой глины. Мы побежали в ту сторону, куда ускакал всадник. Скоро мы все увидели и поняли.

За кишлаком, грохоча камнями, мчалась по дну ледника река. Она разветвлялась на два больших рукава. Посреди лежал длинный каменный остров. Он возник недавно, — когда началось наводнение. Там стояли две овчарни. В открытые двери затекала с реки неторопливая мелкая волна. Из овчарен доносилось разноголосое жалобное блеянье ягнят.

Раньше тут был деревянный мост. Сель разметал его в щепы и умчал куда-то вниз. Из воды торчали только темные сваи, прикрепленное к ним железными скобами бревно и чудом уцелевшие широкие перила.

На берегу суетились люди. Сбросив ичиги, они перебирались по бревну на остров и возвращались назад с ягнятами в руках. Я присмотрелся и решил, что дело это не сложное. Надо только поближе прижиматься к перилам, ставить ногу на средину бревна и вообще не торопиться и не ловить ворон.

— Стойте тут, — сказал я ребятам. — Пока я не приду — ни с места. Поняли?

Ребята зароптали. Каждому не терпелось ступить поскорее босой ногой на мокрое шершавое бревно: замирая от страха и радости, пройти над взгорьями волн с ноздреватой, рвущейся на клочки пеной. Я знал, что запретить этого уже не в силах. Может, это будет их первый подвиг, первое испытание сил и первая радость бескорыстного служения людям. Пусть идут!

Я снял ботинки, подвернул до колен штаны и предупредил еще раз:

— Ждите тут. Без меня — ни шагу. Тебе, Олим, тоже ясно?

Олим недовольно пожал широкими плечами.

— Между прочим, Александр Иванович, вы всегда так!..

— Как это — «так»?

— В общем, за ручку водите…

— Я за вас отвечаю, Олим.

— Между прочим, Александр Иванович…

Я махнул рукой.

— Ну тебя с твоим «между прочим». Тебе ясно или не ясно?

— Мне, Александр Иванович, всегда все ясно…

Продолжать спор с Олимом было бесполезно. Я затянул потуже ремень и, приседая, пошел по острым, нагретым солнцем камням. Вот и мостик. Я взялся рукой за перила и, переставляя одну ногу за другой, заскользил по бревну. Внизу ревел поток, гремели по дну валуны. Волны глухо били в черные сваи. Мелкие холодные брызги осыпали лицо. Было радостно и немного жутко. Голова слегка кружилась от высоты и бесконечного движенья воды. Но так было лишь вначале. Потом я пошел увереннее.

Вода разливалась по острову. Но было еще неглубоко — чуть повыше щиколотки. В тех местах, где под водой лежали камни, горбатились зыбкие гребешки, кружились воронки. Вода перекатывалась через порог овчарни и с плеском падала вниз.

Из дверей с черным притихшим на руках ягненком вышел дехканин в разлохматившейся чалме.

— Там они, в углу! — крикнул он. — Бери, которые поменьше.

Я вбежал в овчарню. После яркого дневного света тут было совсем темно. Я постоял минуту и увидел в правом углу гроздья желтых мерцающих точек. — «Мэ-э! — донеслось оттуда, — мэ-э!» Шлепая по воде, я добрался до этого черного живого клубка, протянул руку и вытащил наугад мокрого, дрожащего от холода и страха ягненка.