Николай Печерский - Восемьдесят восемь дорог

— Куда это — туда?

Подсолнух свернул ладонь трубочкой и зашипел, как гюрза:

— Вон. Смотрите. Видите?..

В стороне от нас, под старым, разбитым грозой тутовником, сидели Муслима и Игнат. Они смотрели друг на друга и молчали.

Между прочим, я и раньше замечал, что Игнат относился к Муслиме как-то особенно.

— Видите? — шептал Алибекниязходжа-заде. — Я давно заметил…

— Я ничего не вижу, — сказал я. — Там сидят мальчик и девочка. Разве им нельзя сидеть вместе?

Алибекниязходжа-заде замолчал, будто у него парализовало речевые центры.

— Чего же ты молчишь? Говори!

Глаза Подсолнуха беспокойно забегали.

— Я ничего не сказал, Александр Иванович. Я просто так. Я думал…

Алибекниязходжа-заде попятился от меня, споткнулся о камень и, не оглядываясь, умчался прочь.

Я писал свою корреспонденцию и мимоходом думал — а что если Игнат и Муслима в самом деле влюбятся друг в друга? Тут нет школы, где всегда начеку родительский комитет, педсовет и гроза всех влюбленных — директор. Да, Саша, влип ты в историю… Что ты скажешь Игнату и Муслиме, если и сам влюбился еще в пятом классе? Влюбился? Не знаю. Может, это не любовь, но все равно что-то такое тихое, чистое, ласковое, чему люди не сумели до сих пор придумать названья.

Случилось это так.

Однажды во Дворце пионеров был смотр художественной самодеятельности. На сцену вышла девочка с толстой золотой косой на левом плече. Звали ее Света Одинцова. Света пела украинскую песню о Днепре. Голос у нее был чистый, ровный, и, мне показалось, тоже золотой. Я слушал Свету и понимал, что влюбился в нее навсегда. Я подождал Свету возле Дворца и проводил ее до самого дома. Света шла по одной стороне улицы, а я — по другой.

Света жила на проспекте Лахути, в доме под большой круглой аркой. Я часто приходил на эту широкую зеленую улицу, стоял возле арки и ждал. Иногда мне везло. Света появлялась на проспекте. Я смотрел на Свету, а Света на меня. Она догадывалась, что я ее люблю.

Через год отца Светы перевели на Украину. Больше я ее не видел.

Мягким вежливым шагом подошла ко мне Гранка. Ткнула носом под руку и заскулила. Гранке было непонятно, почему одни бродят по развалинам, другие что-то пишут, а третьи сидят без дела и смотрят друг на друга. Мир в представлении Гранки был устроен проще, чем это было на самом деле. Она полагала, что сидеть под деревом и смотреть в тетрадку с какими-то каракулями скучно и глупо.

— Ну, что ж, может, ты права, Гранка. Нечего нам тут сидеть. Пошли к ребятам.

Я вышел на дорогу и замахал над головой тюбетейкой.

— Сюда-а! Ребята-а!

Наша артель собралась под деревом. Алибекниязходжа-заде сидел в сторонке, смущенно поглядывая на меня и на Игната.

Я протер очки и, прищурив глаза, осмотрел каждое стеклышко.

— Садитесь, ребята, поудобнее. Сейчас я с вами проведу беседу…

Ребята сразу заскучали. Они смотрели на меня тусклыми равнодушными глазами и зевали в кулаки. Ничего хорошего от беседы они не ждали. Наверно, у них был опыт.

— Александр Иванович, о чем вы будете рассказывать? Вы можете рассказать о богине смерти? Я вам показывал шкуру…

Подсолнух хитрил, боялся, что я расскажу о нашем разговоре ребятам.

Я не успел ответить Алибекниязходжа-заде. В небе вдруг загудел самолет. Все задрали головы и стали смотреть на длинный легкий фюзеляж, на черные точечки окон и зыбкие серебряные круги вместо пропеллеров. Смотрели и тихо вздыхали.

— Ну что, товарищи, куда полетел самолет? — спросил я.

— В Москву! — сказал один.

— В Курган-Тюбе! — сказал второй.

— В Ташкент! — сказал третий.

— Ну, а если подумать, ребята?

С места поднялась Муслима.

— Александр Иванович, я уже подумала.

— Ну?

— Там юго-восток. Значит, он полетел в Гарм. Дуруст? [8] Дуруст — правильно, верно.

— Дуруст, Муслима. Мне тоже кажется — в Гарм. Кто был в Гарме?

Ребята молчали.

— Я, признаюсь, тоже не был. Но мне рассказывал Каримов-ота. Он живет в нашем дворе.

— Я его знаю, — сказала Муслима. — Он Олиму железнодорожный значок подарил…

На миг все умолкли. Вспомнили Олима. Всем его было немножко жаль. Мне тоже.

Я выждал минутку и сказал:

— История эта случилась давно. Еще в тридцатых годах. Тогда стоял такой же, как сейчас, теплый день и облака бросали на землю белый чистый свет. И небо было такое. И в небе были самолеты. Они летели на выручку дехканам в Гарм.

Еще накануне с визгом и криком ворвалась туда шайка басмачей Фузайль Максума. Конники топтали пешеходов, которые не успели спрятаться за дувалами, взметнув над головой кривые клинки, дико кричали:

— Бас! Дави!

Басмачи убивали женщин, за то что они сбросили с себя паранджу, вешали учителей, докторов, агрономов, сбрасывали в пропасти мальчишек и девчонок, за то что они повязали красные галстуки и огласили горный край грохотом пионерских барабанов.

— Бас! — кричали они, размахивая зеленым знаменем. — Дави!

Телеграфист передал в Душанбе тревожную весть: «На Гарм напали басмачи. Просим помощи. Просим помощи. Просим помощи». В Душанбе услышали призыв. В Гарм один за другим вылетели два самолета. Вскоре из-за каменистой сопки, за которой был небольшой аэродром, ударили пулеметы.

Наших было всего пять человек. Красноармейцы разгромили бандитов. Только двенадцать басмачей перебрались на другой берег Сурхоба и улизнули за границу. В Гарме и теперь помнят красных солдат — сурового комбрига Шапкина с маузером в деревянной кобуре, военкома Федина в черном скрипучем кожане и двух отчаянных пулеметчиков.

Был среди солдат и еще один — белокурый и вихрастый, как девчонка, командир взвода. Когда басмачей выбили из Гарма, комбриг Шапкин дал ему какое-то задание. Поэтому его не было в Гарме, когда всем кричали «ура» и дарили подарки.

В суматохе никто даже не узнал его имени. А когда спохватились, было уже поздно. Самолеты снова были в воздухе. Дехкане погоревали и решили послать в Душанбе специального гонца. Мужчины написали командиру взвода письмо, а женщины связали ему белый и легкий, как летнее облако, шарф.

— Ты его обязательно найди и сам надень на шею. Ты понял, джура?

В Душанбе гонец никого не нашел. Солдаты уже уехали. Такая у них служба. В какие края умчали солдат пыльные товарные поезда, гонцу не сказали. Это военная тайна, и знать ее посторонним не положено.

Гонец разыскал другую часть. Во дворе, где парни без рубах, в тяжелых сапогах прыгали через деревянного козла и крутились на турнике, он увидел молодого белокурого солдата. Гонец с шерстяным хурджином на плече подошел к солдату, приложил руку к сердцу и сказал: